Барсуки пользовались луком не только на охоте: они часто усаживались в круг и щипали пальцами его натянутую жилу, которая издавала при этом манящий звук, словно ветерок порхал над дальними мирами.
Барсуки очень любили вызывать такие звуки и умели их разнообразить: один щипал жилу на луке, и гуденье ее отдавалось в пустом черепе, к которому были прикреплены рога; другой колотил дубиной по дуплистому дереву, а третий дул в полую кость; остальные, усевшись вокруг звуковых дел мастеров, хором издавали странные звуки собственною гортанью. И все эти звуки вместе производили глубочайшее впечатление не только на самих судорожно корчившихся музыкантов, но и на слушателей.
В этой сладкой смеси звуков были какие-то чары, которые заставляли не только людей, но и животных что-то вспоминать и оплакивать; в ней чудились отзвуки первобытного леса, пробуждавшие дремлющие на дне души воспоминания о потерянном рае.
Первоначально Барсуки, по всей вероятности, пользовались этими манящими звуками на охоте, чтобы привлекать внимание таких пугливых и быстроногих животных, как дикие лошади. Когда же лошадь, приблизившись, пытливо склоняла голову набок и, навострив большие пушистые уши, ловила чудесные звуки, несшиеся по воздуху со стороны далеких блаженных пастбищ, со струны арфы вдруг слетала стрела и вливала огонь смерти в жилы животного. Это было прибыльное искусство. Вся душа первобытного человека сказалась в этом орудии — смеси ядовитой змеи и сладкозвучной арфы.
После долгих упражнений Барсуки настолько преуспели в музыке, что начали культивировать ее только как искусство, независимо от охоты. Они прикрепили к луку несколько струн различной упругости, а для усиления звуков заменили пустой, скалящий зубы череп черепашьей скорлупой; дававшей более полный отзвук; в костяной дудке стали просверливать дырочки, чтобы она стонала на разные лады, а дуплистое дерево срубили, чтобы переносить его с места на место; кроме того, они научились придавать своим жалобным звукам известный темп; таким образом, из душевного убожества и нытья возникло искусство, музыка. Да, они были настоящие артисты!
Белый Медведь и его семья не отличались дарованиями подобного рода, но были весьма восприимчивы к ним и прямо упивались музыкой, которой Барсуки угощали их, исторгая вздохи из самой глубины их души и вызывая на их лица то яркую краску, то бледность. Музыка усмиряла буйный дух пришельцев; они стояли, точно пригвожденные к месту, захваченные чарующими звуками, которые манили куда-то вдаль.
И когда пришельцы стояли вот так, прислушиваясь, они наверно очень были похожи на красивых диких лошадей, которых музыка тоже располагала к доверчивости; и они тоже тянулись всем телом вперед, словно очарованные и оцепеневшие…
Музыка Барсуков и завоевала расположение Белого Медведя, и стала причиной того, что он доверился их дружбе.
Вообще же нельзя сказать, чтобы Белый Медведь научился у туземцев чему-нибудь важному; наоборот, он влиял на них. А Барсуки проявили изумительную способность к подражанию; чуть не в одно мгновение ока выучились они и носить одежду, и варить пищу, и ездить на санях, и плавать на плотах, и всему, что знал Белый Медведь. Притом они усвоили себе все это так хорошо, что скоро стали говорить об этом как о самых простых вещах, которые в сущности, были им давным-давно знакомы. Они даже не прочь были посмеяться над Огнебородым, который корчил из себя изобретателя всех этих простых и всем понятных вещей! Да уж, они-то не занимались подобными открытиями!
Впрочем, им никогда не удавалось продвинуться в пользовании этими простыми вещами дальше того, чему они научились у Белого Медведя, пока они опять не заходили посмотреть, как идет дело у него.
Под веснушчатыми руками Белого Медведя орудия и дерево приносили все новые плоды. Ничего не оставлял он в первоначальном виде; все принимало более совершенные формы, стоило только ему обвести предмет своими блестящими голубыми глазами. Ни одно новое судно, ни одни новые сани не выходили из его рук простым повторением старых. Барсуки, наоборот, изо всех сил старались делать все как надобно, придерживаясь старых, знакомых образцов, и достигали в этом отношении совершенства, какого вообще можно достигнуть, труся по пятам того, что само собою разумеется.
В свою очередь, они передавали новые изобретения дальше, вплоть до самых отдаленных племен первобытного народа, и те охотно перенимали новое, но часто застревали на веки вечные на одной из его ступеней, так как были уж чересчур удалены от первоисточника.
Белый Медведь и Барсуки ладили между собою. Каждая сторона сохраняла свои обычаи. А обычаи-то были различны. Так, например, Барсуки сжигали своих покойников; это был, по-видимому, символический обряд, говоривший о тех временах, когда мертвецов жарили и съедали. Как бы в память того древнейшего обычая, члены семьи и теперь съедали маленький кусочек положенного на костер покойника, но только из уважения к нему; неловко же было отправиться на тот свет совсем уж несъедобным! Когда же Барсуки выучились у Белого Медведя печь хлеб, они стали делать из теста подобия покойников, которые и съедались при обряде сожжения трупа, и этот новый обычай мало-помалу вытеснил старый.
Белого Медведя не возмущало сжигание трупов, хотя запах и был ему противен; на Леднике он привык к другому обычаю, но вовсе не ожидал, чтобы все народы жили одинаково. Ледовики не верили в смерть. С той самой поры, как Всеотец сошел в свое жилище и навеки скрылся там от чужих глаз, вошло в обычай оставлять тяжелобольных или очень старых людей в их собственных жилых ямах, куда ставили им некоторый запас пищи, а затем, обыкновенно, засыпали яму землей. Продолжали ли после этого засыпанные жить там, никому известно не было, но им, во всяком случае, была дана к этому полная возможность.
И в повседневной жизни Барсуки, в общем, сильно отличались своими привычками от Белого Медведя. Женщины находились у них в самом жалком положении. Процветал самый непринужденный разврат. Украденное считалось законной собственностью. Трусливы Барсуки были до омерзения, хотя и очень храбрились на расстоянии. Чувство благоговения перед чужим превосходством было им незнакомо. Они улепетывали от самых ничтожных животных, но не молчали, когда возвышала свой голос природа; они выли и возились в темноте, словно стаи волков, вечно ссорились и поносили друг друга, — жалкие людишки, — но до драки у них никогда не доходило.
Между Белым Медведем и Барсуками как-то само собой установилось подобающее расстояние. Белый Медведь остался жить на побережье, возясь со своими новыми большими судами, а Барсуки продолжали кочевать все по тем же направлениям — к югу с наступлением холодов и обратно к северу на лето. Белый Медведь ласково встречал их, когда они приходили, но более близких отношений между ними не завязывалось. Каждую весну Белый Медведь зажигал костер и устраивал жертвенный пир, для которого теперь предпочитал более сладкое мясо дикой лошади; как раз об эту пору всегда являлись и старые знакомцы Барсуки. Их охотно угощали, а они всегда приносили кучу новостей. Пир сопровождался музыкальным увеселением и меновой торговлей; у Барсуков часто оказывались вещи, которые могли пригодиться Белому Медведю, а он обладал сокровищами, которых жаждали Барсуки.
Как-то раз один из этих бродячих дикарей принес с собой удивительный топор, который Белый Медведь тотчас же выменял себе и принялся усердно исследовать. Топор был красивого красноватого цвета и такой блестящий, что в нем можно было видеть собственное лицо, как в воде. А замечательнее всего было то, что топор не поддавался обычной обработке, как другие топоры из камня, не дробился и не раскалывался. Зато он расплющивался от ударов, сильно нагревался и становился таким мягким, что ему можно было придать любую форму. Самое вещество, из которого он был сделан, тяжелое, но не твердое, не имело ни запаха ни вкуса. Это была медь.
Белый Медведь пока что не особенно увлекался этим веществом, хотя и выменивал себе всякие сделанные из него вещи: Весне понравилось обвешивать себе шею разными украшениями из меди. Для выделки же орудий оно мало годилось по причине недостаточной своей твердости. Кремень оказывался сподручнее. У Белого Медведя были свои отточенные кремневые резцы и топоры, которые жадно впивались зубами в дерево и стойко выдерживали силу любого удара.
Но впоследствии Белый Медведь ближе познакомился с достоинствами меди и оценил их лучше. Выделывая из нее украшения для Весны, он открыл, что медь тает на огне, уже зная, что она сильно нагревается под ударами и становится заметно мягче; и вот однажды он попробовал нагреть ее на огне, а она вдруг утекла от него, извиваясь красной змеей между углями. Он просто не знал, что и подумать. После он нашел ее в золе холодным слитком и снова принялся за нее.
