Метон нагнал колесницы Клеопатры и Марка Антония.
— Приказ Эрато! Этот поединок отменяется!
Отчаянно замахав руками, он повторил этот приказ несколько раз от имени Эрато и убедил стражников, расставленных вдоль прохода, повиноваться ему.
Колесницы тем временем поравнялись с тем местом, где стояли закованные в кандалы невольники-хатты. Стражники, повинуясь приказу Метона, покинули свои посты у каната и преградили путь обеим колесницам. Несколько человек из них подбежали к козерогам и схватили их под уздцы. Животные встали на дыбы и затем попятились, пытаясь вырваться из упряжки. Львы же в повозке Аристоса стояли с надменным спокойствием царственных особ.
В этот момент хатты издали боевой клич и огромной, беспорядочной толпой двинулись вперед. Они врезались в цепочку стражников, нанося удары цепями своих кандалов. Стражники были застигнуты врасплох, не ожидая нападения безоружных людей, и хаттам удалось освободить путь.
Вскоре служители порядка опомнились и обнажили мечи. Разгорелась страшная, кровавая схватка, напоминавшая бой с акулами.
Ауриана не могла смотреть на происходящее и отвернулась в сторону. Отчаянное самопожертвование ее соплеменников привело к тому, что путь для обеих колесниц какое-то время оставался свободным. Они умирали, чтобы поединок с Аристосом все-таки состоялся. Крики хаттов, погибавших под безжалостными ударами мечей римлян, повергли Ауриану в шок, и она была не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Стыд обжигал ее сердце.
«И я осмеливалась сомневаться в необходимости священного обычая мести! Они не сомневаются. И я — единственное орудие этой мести. Моя нерешительность в прошлом, благодаря чему Одберт остался в живых, стала причиной и этой трагедии. Вперед, дочь болот! Не стой на месте! Перед тобой лишь один путь принести себя в жертву. Твоя жизнь — ничто Решайся!»
Суровая печаль пронзила сердце Аурианы, и она с силой хлестнула поводьями по спинам козерогов. Животные рванулись вперед, но в разные стороны, отчего колесница стала двигаться рывками. Ауриана чуть было не повалилась назад, с трудом сохранив равновесие. Но все же прежде чем бунт хаттов был жестоко подавлен, ей удалось отъехать на порядочное расстояние от места схватки. Ауриане казалось, что вся ее белая мантия испещрена каплями крови соплеменников.
«О, Фрия, прояви к ним ласку и милосердие хотя бы на том свете, если ты оказалась столь немилосердной, когда они были живы!»
Козероги успокоились и побежали рысцой, то слегка отставая, то догоняя друг друга. Ауриана изо всех сил держалась за рога Гора, стараясь не выпасть из колесницы, раскачивающейся из стороны в сторону, словно шарик на веревке. Львы Аристоса хуже слушались поводьев, но несмотря на это, его колесница следовала по пятам. Они беспрепятственно добрались до выхода из Великой школы, благополучно миновали ворота и углубились в отгороженный с обеих сторон проход, который вел прямо в Колизей.
Далеко позади кричал Метон, надеясь что его кто-нибудь услышит.
— Остановите их! Это Аристос!
Многие зеваки улыбались, восхищенно покачивая головами и считая это ловко подстроенным спектаклем, чтобы повысить ажиотаж и ставки.
— А я — Геркулес! — крикнул в ответ Метону один плебей.
Однако стражники, разделавшись с хаттами, пустились в погоню. А в это время Клеопатра и Марк Антоний уже въехали в тень Колизея. Когда обе колесницы исчезли за воротами для гладиаторов, стражники Колизея спокойно закрыли их створки перед лицами запыхавшихся стражников школы.
— Приказ Эрато отменить поединок? Пусть об этом нам скажет сам Эрато.
Ауриана и Аристос ожидали в полутемном коридоре со сводчатыми потолками, который заканчивался обитой железом дверью, открывавшейся прямо на арену. Два служителя, налегая со всей силы на обе массивные половины ворот, открыли их и встали рядом. Впереди зияла пустота.
Запахи этой бойни раздражали козерогов, которые галопом пустились вперед. Колесница Аурианы сразу же увязла в песке. Публика разразилась громовым хохотом при виде Клеопатры, едва не вставшей на четвереньки. Аристос догнал ее и ехал теперь рядом. Его львы сонно перебирали лапами. Этим кровожадным хищникам, в отличие от козерогов, нравился сырой, густой запах крови.
— Ауриния! Ауриния! — доносились крики с ярусов плебеев.
Они гремели раскатами, в которых чувствовался привкус грозной вольницы. Эти люди, доведенные до отчаяния, уже были почти готовы выступить против Императора. Они напоминали стадо зубров в тесном загоне, стенки которого трещат под напором их тел.
Ауриана бросила один короткий взгляд в их сторону. Ей очень хотелось увидеть лицо Рима, но смотреть пристальнее она не решалась. Сейчас ей, как никогда, нужна была непоколебимая уверенность в себе и в своих силах.
Нижние ярусы амфитеатра превратились в подобие банкетного зала. Там повсюду, куда хватало глаз царил разгул роскоши, которой услаждали свои дух и тело богатые патриции. Они возлежали на огромных, мягких кушетках, увенчанные гирляндами роз, отчего казалось, что рука какого-то небожителя окропила эту толпу кровью. На солнце сверкало множество кубков и заздравных чаш. Целые легионы юношей и девушек — императорских слуг в одеждах лесных эльфов и фей, в коротких туниках из лосиных шкур и с прическами, увитыми плющом, сновали по проходам. Одни разливали вино, разносили засахаренные фрукты в корзинах и держали позолоченные чаши для омовения рук. Другие обмахивали гостей большими веерами из перьев. Музыканты играли на своих инструментах и пели, но их голоса были почти не слышны в гуле огромной массы зрителей.
За всей этой праздничной мишурой скрывались внутреннее напряжение и надлом. Этим мотовством и бьющей в глаза роскошью сильные мира сего, повинуясь некоему подсознательному рефлексу, старались как бы перекричать, заглушить вопли истязуемых в подземельях дворца заключенных и бесконечные домашние скандалы. Многие патриции находились уже в изрядном подпитии и потому инстинкт самосохранения у них отступал на задний план, о чем свидетельствовали их крамольные высказывания. Кто-то, явно не рассчитав силу своего голоса, выкрикнул: «Свободу Марку Аррию Юлиану!» Стражники немедленно бросились на поиски смутьяна.
Услышав этот возглас, Ауриана внезапно почувствовала во всем теле огромную слабость, сделавшую ее вялой и безвольной. Страх за Марка Юлиана поглотил ее, и она никак не могла заставить себя сосредоточиться на предстоящем поединке.
«Заткни свои уши! Притворись глухой! — приказала она себе. — Захлопни дверь в свое сердце! Пусть весь твой разум вселится в твой клинок!»
