советской литературы. В остальном список лауреатов оказался вполне закономерным следствием из описанного выше внутрикомитетского обсуждения. Премии присудили либо за национально ориентированные монументальные тексты (как, например, С. Айни, М. Гусейну, Н. Рыбаку или К. Седых), либо авторам весьма посредственных романов и повестей, имевшим, однако, протекцию в партийных и околопартийных кругах (как, например, Э. Казакевичу, А. Коптяевой, Г. Медынскому или В. Пановой).
То же отсутствие всякого жанрового разнообразия характеризует и раздел поэзии. Награды были поделены между невзрачными поэмами, сборниками и циклам стихов; туда же совершенно механически присоединен перевод поэмы Мицкевича. Жанр поэмы как «большая форма» еще с середины 1940‐х годов постепенно вытеснял все другие менее монументальные жанровые разновидности поэзии[1625]. Даже присуждение этим текстам Сталинских премий не оживило их обсуждение в критике; они в одночасье возникли как «выдающиеся явления советской литературы»[1626] и были столь же стремительно забыты буквально через несколько месяцев.
По сути, весь этот список явился до некоторой степени обрамлением главного текста 1949 года — пьесы Вишневского «Незабываемый 1919-й», наспех написанной специально к 70-летию Сталина. Еще 9 сентября 1949 года драматург писал сыну Игорю о том, что пьесу «целый месяц <…> читали в ЦК — в соотв[етствующих] отделах. Все весьма ЗА, но дали еще на проверку в Институт Маркса, Энгельса, Ленина»[1627]. К тому моменту в центральных театрах Москвы и Ленинграда уже полным ходом шла работа над постановкой пьесы. В осенние месяцы 1949 года Вишневский почувствовал воодушевление от того, насколько гладко пьеса проходит через все необходимые проверки в высших государственных структурах. В планах у писателя уже было продумано «направление следующего удара» — создание очередной пьесы о ленинградском периоде «соратничества» Ленина и Сталина, составление сборника морской прозы. Вишневский ждал Сталинскую премию, о чем писал в письме А. Дымшицу 26 ноября 1949 года[1628]. После премьеры спектакля в Малом театре П. Лебедев поздравил драматурга фразой «Да, это достойный подарок»[1629]. Искомую награду и — что было для него куда важнее — высочайшую оценку Сталина[1630] драматург получил, но реализовать намеченные планы ему так и не удалось. Вскоре Вишневского разбили два поочередных инсульта в июне и в декабре 1950 года, в результате которых он сначала лишился речи, а 28 февраля 1951 года скончался. Однако пьеса его продолжила существовать уже в новом качестве, став основой киносценария (Вишневский начал работать над текстом в конце января 1950 года[1631], а последние «актуализирующие» правки в текст были внесены А. А. Филимоновым). О том, какое значение лично Сталин придавал пьесе Вишневского, свидетельствует тот состав, которому была поручена работа над фильмом: режиссер — к 1951 году уже пятикратный (!) лауреат Сталинских премий М. Чиаурели, музыку к фильму написал четырехкратный лауреат Д. Шостакович, роль Сталина исполнил четырехкратный лауреат М. Геловани и т. д. Не может быть сомнений в том, что вождь специально оставил пьесу Вишневского единственной в списке лауреатов первой степени. Даже любимца Симонова с «актуальной» и «нужной» пьесой «Чужая тень»[1632] отодвинул на вторую премию, чтобы не заслонять «Незабываемый 1919-й». Еще одна премия второй степени была присуждена С. Михалкову, чью пьесу «Илья Головин» после премьеры в МХАТе 10 ноября 1949 года критиковал Агитпроп ЦК (в лице В. Кружкова и П. Тарасова). В итоге автору были переданы предложения о доработке, которые Михалков тут же реализовал[1633]. Такая гибкость творческой стратегии драматурга не могла не вызвать одобрения у высшего партийного руководства, прямым следствием которого, как представляется, и стало присуждение Михалкову Сталинской премии за произведения, не получившие в Комитете необходимый минимум голосов.
Однако «проседала» не только жанровая сторона лауреатского списка. Не отличался документ и былым национальным разнообразием премированных авторов; вернее, перечень советских республик в постановлении был весьма предсказуемым и многих не устраивал. По этой причине 22 июня 1950 года преемник Берии на посту первого секретаря ЦК КП(б) Грузинской ССР К. Н. Чарквиани адресовал Сталину записку[1634], в которой выразил недовольство тем, что «на соискание Сталинских премий в 1949 году от Грузинской ССР были представлены 57 кандидатов (32 работы)», а «премий удостоились только 6 человек»[1635]. Чарквиани считал, что Комитетом незаслуженно были отвергнуты кандидатуры Л. Киачели и И. Мосашвили. Основным аргументом чиновника в пользу повторного рассмотрения отклоненных текстов с целью последующего премирования стала наполненность этих произведений «чувством советского патриотизма». Сталин получил и прочитал записку Чарквиани, о чем свидетельствует его помета на первом листе, но в фонде не сохранилось документов, указывавших на то, что вождь направил в Комитет оформленное указание о вторичном обсуждении кандидатур. Вероятно, это распоряжение был спущено Фадееву из Центрального комитета партии негласно. Однако никаких изменений в лауреатском списке в связи с просьбой Чарквиани не произошло, поскольку еще в мае 1950 года более внимательное знакомство партийцев с утвержденным постановлением потребовало принятия незамедлительных решений.
Дело в том, что больше, чем за месяц до обращения Чарквиани к Сталину, 11 мая 1950 года[1636], состоялось экстренное заседание Комитета по Сталинским премиям, на котором в самокритическом ключе обсуждалась возможность лишить Г. Гусейнова премии третьей степени из‐за «принципиальных ошибок» в его книге «Из истории общественной и философской мысли в Азербайджане XIX века» (положительный отзыв на книгу из ИМЛИ написал К. Зелинский). Кеменов довел до сведения собравшихся:
К мнениям и рекомендациям Комитета отношение очень серьезное, на мнения полагается Правительство в своих решениях, и в данном случае на основе выдвижения, сделанного Комитетом, этой книге была присуждена Сталинская премия третьей степени.
Тот факт, что к нашим рекомендациям такое внимательное отношение, накладывает на Комитет в целом, на каждую секцию Комитета и на каждого члена Комитета очень большую ответственность. В данном случае с книгой Г. Гусейнова наш Комитет поступил вопреки сознанию этой ответственности. По существу эта книга не подверглась обсуждению. Очень мало кто из членов Комитета прочитал эту книгу, когда она обсуждалась, и нами была допущена серьезная ошибка.
Книга Гейдара Гусейнова изобилует ошибками политического и теоретического характера. Общее количество этих ошибок значительное, нет смысла все их приводить. Книге свойственны черты типично буржуазно-объективистских характеристик. Гусейнов пересказывает взгляды разных писателей, теоретиков, социологов Азербайджана. Зачастую эти взгляды содержат положения буржуазной морали, но автор, пересказывая, ограничивается только их изложением, а часто присоединяется к этим взглядам, не подвергая их критике и не давая им оценки с позиции советского ученого-марксиста[1637].
Далее Кеменов, явно следуя предложенной ему критической модели, отметил неправильную трактовку образа Шамиля и «идеализацию мюридизма». Заключение ученого секретаря Комитета было вполне однозначным:
Мне кажется, что мы поступим правильно, если, обменявшись мнениями, придем к
