— И я тоже… Только я знаю, какое будет будущее, а ты не знаешь.
— И ты не знаешь. И никто не знает. Какое там будущее… Тут и прошлого не знаешь как следует.
— Пошлое мы знаем, не ври.
— Нет, не знаем. Скажи, пожалуйста, любила ты меня или не любила, когда поцеловала в вагоне?
Таня спокойно подняла на него глаза:
— А как же? Разве можно было тебя не любить. Ты уезжал на фронт, первый офицер с нашей Костромы, — тебя все любили. Я тебя и сейчас очень люблю.
— Ты — прелесть, Таня. Ты — хороший друг. Но ведь я могу… поцеловать тебя, когда ты будешь… первым врачом с нашей Костромы?
— Можешь. А ты так и сделай… Только это в будущем, которого ты не знаешь. А я, видишь, знаю.
— Ничего ты не знаешь.
— Знаю. Мы, большевики, знаем, за что боремся. Мы боремся за социализм. Соци-а-лизм!
— Социализм — это будет прекрасное, справедливое, замечательное время. Без эксплуататоров. Я этого хочу и добиваться буду, и, даже если на десять человек я окажусь самым сильным, я их поведу. А теперь есть много сильнее меня.
— Богатырчук?
— И Богатырчук.
— И Павел?
— И Павел.
— Алеша, неужели ты такая скромница?
— Нет… Какая же здесь скромность?
— Ты, значит, так и остался таким гордым? И из гордости ты обломал себе петушиный гребень?
Алеша громко рассмеялся:
— Зачем же так? Это… очень некрасиво. Но… Жаль все-таки, что ты меня разлюбила, ты — такая умница.
— Я тебя очень люблю.
— И я тебя «очень». Счастливые, они остановились на средине широкой улицы и улыбались друг другу. Таня сказала:
— Спокойной ночи.
Впереди Богатырчук кричал:
— Довольно вам! Где вы там… Спать пора!
11
Нина Петровна Остробородько поднялась на крыльцо тепловской хаты и нерешительно постучала во дверь. Был воскресный день, в недалекой церкви звонили, на небе холодной серой пустыней расположилась осень, но было еще сухо и приятно шибал в нос незлобный запах древесного увядания. Нина Петровна разрумянилась — может быть, от первой осенней свежести, может быть, от первого визита к Тепловым. На ней ладный черный жакетик, у шеи он небрежно раскрыт и видна сияющая белизна шелковой косынки, над которой нежность юного теплого подбородка кажется еще милей.
Послушав, Нина сильнее постучала в дверь, ее губы проделали гримасу возмущения, но сразу и успокоились в еле заметной строгой улыбке, которая всегда шла к ее спокойным, немного ленивым глазам, к точному повороту головы, к румянцу и белизне лица.
Дверь открылась неслышно, и выглянуло удивленное лицо Степана.
— Чего ты дверь ломаешь? — начал он с разгона, но тут же и ошалел, дернул головой и, ничего не сказав, ринулся обратно. В кухне он в панике ухватил руку Василисы Петровны, занесенную над кастрюлей, и зашептал:
— Мамаша! Что делается! Принцесса — не иначе. А может, барыня какая…
Василиса Петровна нахмурила брови:
— Да остепенись, Степан Иванович! Принцесса!
Капитан зашевелился в углу, надул усы, прислушался к разговору, наморщил лоб. Потом вытянулся, схватился за бок, но беду поправить было все равно невозможно: пояса близко не было. Так, с распущенной гимнастеркой, он и остался стоять в углу, краснея и отдуваясь; в дверях кухни появилась Нина Петровна, на капитана не поглядела, прошла прямо к Василисе Петровне:
— Я вас хорошо знаю: вы мать Алеши. Я много раз видела вас на улице. Здравствуйте.
Василиса Петровна смотрела на девушку внимательно, просто, серьезно, наклонила голову, протянула сухую, сморщенную руку.
— Здравствуйте. А вы кто будете?
— Я Нина Остробородько. Не слыхали?
— Вы — доктора дочка?
— Доктора. Вы у него лечились? Да?
Василиса Петровна улыбнулась:
— Я еще никогда не лечилась…
— У вас такое здоровье?
Степан отозвался:
— Здоровье — это у богатого, а у бедного — жилы.
Нина весело, искоса глянула на Степана:
— А я и вас знаю, мне Алеша рассказывал: Степан Игнатович? Говорит, вы — человек мыслящий?
— Какой? Какой человек?
— Мыслящий. Думаете много.
— Во! Наврал тебе Алешка! Это когда в бой идти, тогда действительно все думаешь и думаешь. А если обыкновенно, так тут нечего думать. А ты к нам по какому делу?
— А это уж… есть и постарше тебя. Василиса Петровна, прогоните их: вот его и господина офицера. Мне с вами нужно по секрету.
Господин офицер, забыв, что он без пояса, стукнул каблуками и поклонился, но сразу после этого схватился за то место, где полагалось бы быть поясу, и неловко, боком прошел опасное место мимо Нины — выскочил в сени. Степан было возразил:
— Да я — свой человек…
— Иди, иди! — Василиса Петровна подтолкнула его.
В сенях капитан оглянулся на Степана:
— Черт! В таком виде! Я думал, тут таких не бывает.
Степан при помощи пятерни разбирался в затылке:
— Вот тебе и задача! Это ж тебе барыня, а все-таки и поглядеть приятно: женщина, сразу видно, — я даже взопрел, говорит-то как: Степан Игнатович — мыслящий человек! Чего это она пришла, послушать бы…
Капитан с досадой похлопал по карману — папирос не было. Степан был в нетерпении:
— Да что же мы? Здесь и будем стоять? Капитан!
— А может, они недолго.
— Две бабы собрались? Недолго?
— И курить нечего.
— И курить нечего! И моя махорка там. Вот, брат, так и на войне: когда наступаешь, видно, куда тебе нужно. А когда отступаешь, ну… куда попало, туды и прешь. Нам с тобой надо бы в комнату бежать, а мы в сенцы. Как это называется? Это называется: паническое бегство.
Он приоткрыл дверь в кухню:
— Василиса Петровна! Разреши перевести войска на новые позиции.
Василиса Петровна что-то ответила, потом донесся молодой женский смех.
— Получили разрешение, идем, капитан.
Через кухню Степан прогремел как мог, капитан прошел на носках, расставив руки, не глядя в стороны. За ними следили две пары серых женских глаз: одни — молодые, сильные, красивые, другие — бесцветные, изжитые, но и те и другие улыбались, и в тех и в других искрилась ласковая ирония.
— Помирились, — сказал Степан, закрыв за собою дверь. — Чего этой нужно, ну, что ты скажешь?
Капитан копошился в своем табачном богатстве. Из кухни глухо доносились голоса. Степан покружился по комнате и не утерпел. Дверь закрылась неплотно, и он с доступной ему и его сапогам грацией придвинулся к щели и насторожил ухо. Капитан закурил папиросу, замахал спичкой и только тогда обратил внимание на притаившегося у дверей Степана. Потухшая спичка остановилась на самой середине пути, он возмущенно шепнул:
— Степан!
— А?
— Что ты делаешь, черт сопатый? Разве можно подслушивать?
Степан отмахнулся от него и открыл рот, чтобы лучше слышать. Капитан с решительной хмуростью подошел к нему, тронул за локоть:
— Это же безобразие! Они не хотят, чтобы мы слышали — значит, секрет.
— Да отстань ты, — рассердился Степан. — Секреты! Вот я секреты и слушаю!
— Да как тебе не стыдно? Это подлость, понимаешь!
Капитан тихонько бубнил в усы. Степан злобно обернулся к нему и тоже зашептал, передразнивая капитана:
— Подлость! Что это тебе, буржуи какие или меньшевики, допустим? Свои люди говорят, чего там! Вот помешал мне. Иди себе! «Подлость»!
Он снова устроился у двери и через полминуты завертел головой от удовольствия. Капитан отошел к окну и изредка оглядывался на Степана с осуждением. Степан долго слушал, потом в последний раз крутнул головой, открыл дверь в кухню и ввалился туда с громкой речью:
— Да вы меня спросите, милые! Вы меня спросите. Что же вы без меня тут толкуете? Ай-ай-ай! Как же это можно — такие дела без мужика?
Вторжение Степана было встречено женщинами по-разному. Василиса Петровна глянула на Степана строго, махнула рукой:
— Господи, какой ты нахальный стал, Степан Иванович!
Но Нина Петровна спокойно подняла на Степана любопытные глаза:
— Да… Василиса Петровна! Он все равно подслушивает. Куда мы от него кроемся? Пускай уж тут сидит.
Она повернула к хозяйке добродушное, понимающее лицо, лукаво повела бровью. Василиса Петровна улыбнулась, довольная. Очевидно, Степан меньше всего мог помешать ей.
— Хорошо, говори, Степан Иванович.
Нина чуть-чуть приподняла нижнюю губу. Это у нее выходило дружескикокетливо — движение милого, полнокровного, женского превосходства:
— Я тебя на «ты» называю, потому что и ты меня на «ты» называешь.
— А? На «ты»? Да называй, а как же. Тебе нужно… не знаю, как звать-то тебя: Нина, что ли?..
— Нина.
— Ну, пускай Нина. Тебе нужна, значит, хата и чтоб кормила тебя. Здесь у нас на Костроме. А ты нам рабочий клуб устроишь. А папашу твоего, доктора, выходит, как будто, по шапке.
