— Вы бы это ружье, Борис Иванович, все равно нашли! — обернувшись, крикнул шофер.
Я вглядывался в стекло. Полдороги, наверное, мы уже проехали.
— Нет, — вздохнул Бугровский, — у меня тут как раз и пробел в деле. Я вот тут себе, Виктор Сергеевич, не могу отчитаться: зачем он в вас стрелял? Вот зачем? И прокурор это спрашивал. Ведь риск, понимаете, какой? Два убийства могло быть. Что вот его толкнуло? Какой факт? Или совсем элементы алкоголизма?.. А вообще-то, сказать если профессионально, мне еще качество одно… нет, даже два копить в себе нужно. Я у вас, понимаете, что заметил, и меня это сначала раздражало, а потом понравилось: что вы, как приехали, вы ведь Симохина и Мысливцеву еще не знали, а защищать начали. И я, знаете, даже каждый раз ждал, когда вы ко мне в прокуратуру придете. У нас с вами спор получался: вы защищали, а я обвинял. И мне, значит, аргументы нужны были как бы против вас. Я потом даже стал в уме наши разговоры репетировать. И мне это надо… вот и я решил вбить себе в голову, что к человеку надо прежде всего подходить непредвзято. Этого и закон теперь требует. А то ведь если каждого подозревать сразу, то вроде сидишь в своем кабинете, как заранее враг своего народа вроде. Это одно. А второе — базис материальности преступления. Ну, понимаете, необходимо понимание внешней среды, социальных условий окружения жизни. Ну вот если бы я, например, сразу все понял про этот красный холодильник Симохина, я бы, наверное, к нему по-другому. Верно ведь? Вот эти два элемента гуманности… А на свадьбу-то завтра к ним едете?
— Да, конечно, — ответил я. — Меня ведь там даже каким-то старшим боярином назначили, хотя я и не знаю, что это такое.
— Да ну?! — с каким-то удивлением и восхищением засмеялся он. — Это по местным обычаям вроде бы как главнокомандующий на свадьбе. Это знаете!.. Ну!.. А у меня вот… Чувствую себя виноватым, хотя Симохин вчера сам заходил, приглашал, просил… И я это даже не знаю, как понять мне. Что он за человек такой? Пришел, говорит: да плюнь, ты, говорит, теперь мой лучший друг. Ты нашу с ней любовь на всю жизнь проверил. У меня, говорит, навсегда душа спокойная. Я тебя и на золотую свадьбу приглашаю, и тоже в Ордынку. Я, говорит, тебе свой мотоцикл подарю. Я ему: не нужен мне мотоцикл… А самое-то главное — я же вижу, что он искренне. Вот как это может быть при знании психологии… Ну вот, вроде бы и дома, — добавил он.
— И обязательно приезжайте, Борис Иванович, — сказал я. — Он молодец, Симохин. Зачем же вам врагами быть?
Мы вышли, я поблагодарил шофера.
— Так, может, я заеду завтра за вами? — с откровенной надеждой спросил Бугровский. — Если с вами, мне легче будет…
— К сожалению, Борис Иванович, я уже договорился на райкомовской.
— Ну понимаю, — помрачнел он. — Там ведь, я слышал, все начальство будет. На «Волге»-то, конечно, мягче. Ну ладно. Будьте здоровы. Ладно, — о чем-то задумался он. — Как говорит наука статистика, второй раз подвожу вас к гостинице… И эх, представляю, какие мне завтра колеса выкинет Глеб Степанов на очной… Значит, приехать на свадьбу? Я вас как старшего боярина спрашиваю…
— Обязательно, Борис Иванович. Обязательно. Ровно в пять…
Бугровский не ошибся: на следующий день Степанов «выкинул колеса» не только ему.
…Утром я пошел в город, долго изучал полки универмага и в конце концов купил два великолепных шерстяных одеяла: одно молодоженам, другое себе. Вернувшись, я настрочил большое письмо командиру полка Петьке Скворцову, расписав ему красоты и прелести осеннего Темрюка и особенно Голубицкого озера и его лечебных грязей. Заодно я попросил командира полка взять у Оли и прихватить с собой пишущую машинку. Покончив с этим, я распахнул окна и взялся складывать вещи. Собрал одежду, связал свои блокноты и уже почти перебрал черновики, когда в комнату буквально ворвался Глеб Степанов, перекошенный и весь театрально несчастный.
— Ну ловко же он мне устроил в Москве, ваш Рагулин! — сразу же закричал он. — Где он, хотел бы я знать? В каком он живет номере, этот ваш новоиспеченный кандидат? Я ведь, наверное, должен сказать ему спасибо.
— Он не живет здесь. Он — в Ордынке, — сказал я, продолжая разгружать ящики стола.
— Везде успел! Ну а вы попробуйте, вы посадите рядом двух полных дураков, дайте им пол-литра, и через пять минут один другому обязательно скажет: «Вася, да ведь тебе давно пора диссертацию писать. А ты вот.» Или не так?
Я заставил себя промолчать. Он вдруг шагнул к столу и не то чтобы взял, а схватил зажигалку, которую я перекладывал с места на место.
— Ааа, — даже как будто простонал он. — Узнаю, узнаю… Ну, тогда я вам должен сказать спасибо, — объявил он, выкидывая руку. — Спасибо вам, Виктор Сергеевич, что вы сели со мной в самолет. Спасибо, что вы прилетели в Ростов. Спасибо, что вы болтались по Темрюку и ухаживали за чужими женами. Но если я вам дам ружье, а вы будете стрелять неизвестно куда, я за это не отвечаю. Вам это ясно?
— Глеб Дмитриевич, я слышу — гудит машина. Мне пора уезжать. Вам что-нибудь нужно от меня?
— Мне? От вас? — трагически воскликнул он и расхохотался. — Да господи, откуда берутся фанатики? Как откупиться от них в конце концов, чтобы людям жилось спокойно? Ну давайте, давайте, поливайте гнилое дерево. Давайте вместе с вашим Рагулиным, вашим Симохиным, со всей вашей дивизией. Пробуйте…
Он кричал еще что-то. Непонятно почему, в меня вдруг ворвалась злость. Я испытал желание вышвырнуть его отсюда.
— Глеб Дмитриевич, — встал я, пытаясь быть сдержанным. — Перестаньте брюзжать. Понимаете? Подмечать и брюзжать, и ничего больше. Я уже вам как-то давно сказал: сделайте шаг к делу.
— Ах вот что? — скривился он. — Так я могу. Я могу. Или, по-вашему, мне нужны побрякушки? Я могу. — И, размахнувшись, он запустил зажигалку в окно. — Вот так?.. А я любил своего отца. Вы это понимаете? Я любил его… А вы его даже в глаза не видели. Фронтовой друг!
— Глеб Дмитриевич, мне это надоело. Я ухожу, — сказал я и оставил его одного.
Он выскочил за мной следом и, цокая, шел по коридору, захлебываясь все на той же ноте.
— Ну, поживем — увидим. Поживем — увидим. Ну верьте, ну давайте, ну изымайте стиральные порошки, запретите заодно удобрения, ломайте автомобили… перевешайте всех химиков… на таблице Менделеева перевешайте их!.. Остановите! Все, все остановите! Попробуйте! Верьте! Нет, дудки вам, батенька! Дудки! Выпустили джина, а теперь будем сдавать бутылки. Есть у вас? Можно сдать. Сообразим? Сообразим, батенька?..
Или вы что… вы, может быть, из меня человека сделать пытаетесь? А я не хочу. Понимаете? Я не хочу. Это вредно…
Я уже не слышал его. Мне вдруг показалось странным, даже удивительным то, что и дед мой и отец всю жизнь занимались именно химией…
…Наверное, это было оттого, что полегла трава, а тростник начал желтеть, сник и уже чуть отступил от берега, дорога на Ордынку теперь стала словно просторнее. И лиман тоже притих, налившийся тяжестью и как будто пустой. Почти открытая серая гладь воды…
Мы ехали и молчали.
А ведь это же было совсем недавно, когда я плелся по этой дороге, перекладывая рюкзак с плеча на плечо, не соображая ни куда идти, ни куда ехать. И вот как быстро все переменилось. Что-то проникло в мою жизнь совсем новое, а что-то кончилось.
— А чуешь, казак, — повернулся ко мне секретарь райкома, — ведь не гадал и во сне такого не увидел бы, чтобы на Ордынке и вдруг… свадьба. Вот же она какая сила жизни. И чего-то вот сижу и про свою судьбу думаю… Ну, а как ты считаешь, будет у нас богатое море? Вернем море? Сохраним природу? Веришь?
— Верю. А как же еще? Конечно, верю, — ответил я.
— Да, — кивнул он. — Тут, как ни рассуждай, а должны, если хотим жить…
Была тишина, но и была какая-то грусть в этом робком и ласковом сиянии низкого уже солнца, в этом словно обесцвеченном, совершенно прозрачном воздухе, в этом готовом к долгому ожиданию покое. Было слышно, как похрустывал под шинами песок, ударял вдруг по днищу камень…
Примечания
1
«Идите, идите сюда. Я не боюсь вас!» (нем.).
