– Сегодня, знаете ли, я встретил здесь знакомого, – обратился он вдруг ко мне, заложа руку за спинку стула. – Мы познакомились с ним нынешним летом в Ангадине[79].
– И что же, вы были рады вновь увидеться с ним? – спросил я.
– Рад, и даже очень, – ответил он, многозначительно кивнув. – Хоть я не обмолвился с ним за всё время и тремя словами, всё же, признаюсь, всегда безмерно рад его видеть. Соскучиться с ним невозможно!
– А вы что, часто скучаете? – поинтересовался я.
– Скучаю? Я? – переспросил он. – Ну что вы! За мной такого греха, слава богу, не водится. Я, сударь, горжусь тем, что не проскучал в жизни ни единого часа. Вижу, как другие люди буквально изнывают от скуки, но, право слово, пока вокруг, да и во мне самом столько глупости и безрассудства, над которыми можно вдоволь посмеяться, скука мне не грозит. Ну а вздумай она ко мне подступить, я вспомню своего знакомца из Ангадина – и скуку как рукой снимет. Опишу-ка я его вам. Если встретите, паче чаяния, узнаете его без труда, потому как другого такого оригинала в целом свете не сыщешь. Поверьте, природа одарила бы нас, смертных, непозволительной роскошью, создай она ему живую копию. Роста он среднего, волосы седые, а голос похож на отдалённые раскаты грома. Я бы даже сказал, это голос, грохочущий под сводами винного погреба и тщетно ищущий себе выхода. Нос его, поверите ли, сущая находка для живописца: сочная палитра цветов. Вообразите, этакий носище отливает всеми оттенками от пурпурно-красного до синего. Удивительное зрелище, доложу я вам! Летом наш джентльмен ходит на прогулки в сопровождении двух молоденьких служанок. Обе рослые, выносливые, как лошади. В красных шёлковых косынках. Девицы тащат трость хозяина и все принадлежности для рисования, а он, известное дело, художник и рисует прелестные картины в зелёных и синих тонах. Правда, сравнишь картину с моделью, и диву даёшься – ни малейшего сходства! Ну а когда он устанет, девушки развлекают его.
Тут на лице моего сотрапезника появилась треугольная улыбка.
– Развлечения у него, надо сказать, столь же оригинальные, как и он сам, – продолжил он, ухмыльнувшись. – Этакие игры на свежем воздухе. Швыряет палки и заставляет девушек, словно собак, приносить их, прыгать через валуны или через ветку, которую он им держит; иногда он и сам к ним присоединяется и принимается перескакивать через гостиничные столы и стулья, попадающиеся на пути, пока его не сморит усталость, и тогда девицы продолжают резвиться без него.
– Да он, должно быть, не в своём уме! – неприязненно воскликнул я.
– Ничуть не бывало. Он, видите ли, англичанин, – как нельзя более серьёзно ответил мой собеседник, но при этом в глазах его всё же мелькнул озорной огонёк. – А родился он, кажется, в Италии и владеет там рестораном в окрестностях какого-то большого города. Он, однако, сдаёт его внаём, а ренту, смею заверить, тратит на самые весёлые развлечения.
– И что, здесь он тоже прогуливается со служанками? – полюбопытствовал я.
– Нет, – ответил немец. – Он оставил их в Ангадине. Скорее всего, на зиму он наймёт здесь других. Да их вам и ненадобно – и без того его узнаете! Один нос чего стоит. Подлинный шедевр, поразительная палитра цветов!
Заинтригованный, я, разумеется, принялся искать пожилого джентльмена, но всё впустую. Мой немецкий знакомец уже уехал, рассказ его почти позабылся, как вдруг однажды вечером я вспомнил о нём, услышав в другом конце огромного обеденного стола, вокруг которого сидели постояльцы, Голос, – я намеренно пишу слово это с заглавной буквы, ибо никогда не предполагал, что он может принадлежать человеку.
Его отзвук прокатился по salle-à-manger[80] торжественно, точно самая низкая нота органа. Невозможно было подумать, что Голос этот принадлежит кому-либо из сидящих за столом: мнилось, он исходит из огромного подземелья, какой-то необъятной, таинственной пещеры, населённой привидениями и вурдалаками. И Голос этот произнёс:
– Нет, никогда не знаешь, чего ждать от всех этих шипучих напитков. Например, от содовой!
Сказанные замогильным тоном, слова эти показались до того нелепыми, что вызвали взрыв всеобщего смеха; он становился всё громче и громче, так как его поочерёдно подхватывал каждый сидящий за столом, сперва с усмешкой глядя, как хохочет сосед, а затем и сам принимаясь хохотать без удержу. Взрывы хохота не прекращались; казалось, трясутся стены. Наконец, когда все понемногу успокоились, снова, будто из склепа, послышался Голос, размеренный и задумчивый:
– Или от имбирного пива!
Бессмысленное веселье тут же возобновилось. Я задумался над заразительной силой смеха, продолжая, однако, от души смеяться вместе с остальными. И пока я размышлял, мне на память пришёл вдруг рассказ немца о своём приятеле из Ангадина. Я подался немного вперёд, чтобы рассмотреть виновника всеобщей потехи. Он задумчиво наливал кьянти из бутылки в свой бокал, и отсвет рубиновой жидкости падал на «сущую находку для живописца», на которой играли все оттенки красного, пурпурного и синего.
Повелитель Дев (так я мысленно назвал его, вспомнив о его удалых забавах на свежем воздухе) оторвался от своего занятия.
– Сэр, – проговорил он, и удивительный Голос вновь загремел в комнате, заглушая всё остальное, – всё это без толку! Вы совершаете большую ошибку. Хоть двадцать раз сносите дом, населённый привидениями, и собирайте его заново где угодно и сколько угодно, можете даже разделить кирпичи на двадцать отдельных домиков, – привидения всё равно никуда не денутся. Уж поверьте мне, господин адвокат, я-то знаю это по собственному горькому опыту!
– По собственному опыту? Тогда расскажите нам, господин Брейс, – попросил его собеседник, выполнявший, по-видимому, роль председателя на своей половине стола.
– Вот как! Рассказать вам? Ох, сэр, а моя совесть? Я ведь человек очень совестливый.
– Мы в этом не сомневаемся, – подтвердил адвокат.
– Да, но у меня тяжкий грех на душе, и поэтому совесть моя никогда не дремлет и не даёт мне ни минуты покоя, – простонал Голос.
– Исповедь облегчает душу человека, сэр, – заметил какой-то американец.
– Да? – печально осведомился Голос. – А вы, быть может, будете моим отцом исповедником? Сомневаюсь, сэр, сомневаюсь. Для исповедника вы ещё слишком молоды, да в придачу к тому чертовски смазливы!
И опять поднялся безудержный хохот. Когда глупое веселье наконец улеглось, одна из женщин спросила:
– Так, значит, вы не хотите рассказать нам?
И снова послышался величавый Голос, похожий на завывание духов, отчего у меня по телу побежали мурашки.
– Почему бы и не рассказать, мадам? – пробасил он. – Извольте. Когда дама просит, я при любых обстоятельствах повинуюсь. Если вам, сударыня, охота будет выслушать, я, разумеется, поведаю вам свою печальную историю.
Достигнув совершеннолетия, я унаследовал от отца два дома и рассчитывал, как и отец, на солидную ренту. Один из них, по счастью, действительно доходен и всё время растёт в цене, зато другой – и тут уж ничего не поделаешь – источник нескончаемых бед. Я говорю о нём в настоящем времени, хотя он, слава богу, уже давно мне не принадлежит. Но новым хозяевам он досаждает теперь не меньше, чем досаждал когда-то мне.
Я не стану уточнять, где именно он был первоначально построен; в конце концов, это не имеет никакого отношения к сути дела. Он мог стоять в России, в Японии или где-нибудь в Мексике. Думаю, то, что случилось в одной стране, рано или поздно может произойти и в другой. Случаи могут быть разными, но объяснения схожи, коль скоро причины одинаковые. Ведь это логично, не правда ли, господин адвокат?
– Да, именно так, – надменно ответил адвокат. – Скажите, ваш отец был, кажется, поверенным[81], господин Брейс?
– Да, им самым, – прорычал Голос. – А можете вы сказать, сэр, какая, собственно, разница между адвокатом и поверенным?
– Нет, не могу, – выдавил из себя председательствующий.
– Такая же, как между аллигатором и крокодилом, – сердито прорычал Голос. И пока все хохотали над жертвой этой шутки, господин Брейс налил себе ещё один бокал кьянти и залпом осушил его. – Итак, мадам, – уже спокойно продолжил он, – этот второй дом достался моему отцу по окончании одного дела. Надо сказать, что, когда клиенты не могли заплатить гонорар наличными, он иной раз соглашался принять плату недвижимостью. «Дома приносят десять процентов годовых, поэтому, мой мальчик, вкладывать в них деньги – надёжно и выгодно», – бывало, говаривал он. Однако тут он оказался не совсем прав, иначе я был бы намного богаче. Отец ничего не сказал мне о своей сделке, и я узнал о ней лишь после его смерти, когда прочёл завещание. С первого же взгляда на это сооружение я понял, что влип в историю.
Это было мрачное квадратное здание, сплошь заросшее плющом, стоящее посреди запущенного парка в несколько акров. От остального мира дом был отделён высокими кирпичными стенами. Входишь за ворота – и до того одиноко, уныло делается душе в этом замкнутом пространстве, что кажется, будто ты первый или последний (это уж на ваш выбор) человек на земле. Заморские деревья вокруг, редкие кусты, унылые останки разрушенных непогодой и временем статуй, покрытые мхом фонтаны, заросшие травой аллеи – это печальное зрелище свидетельствовало о безвозвратно ушедшем великолепии. Внутри всё то же запустение: глухие коридоры, винтовые лестницы, лабиринты комнат и коридоров с росписью на потолках. Честное слово, когда я бродил по этому дому, у меня сразу же возникло какое-то странное чувство.
