аппарата, – вертикально интегрированную коррупцию, во главе которой стоят люди-прокси, олицетворяющие верховную власть и которым позволено все (фавориты), удалось ликвидировать уже к середине XIX века.
Двигаясь в русле, проложенном Ельциным, Путин вернул фаворитизм в Россию. Он воссоздал касту «русских неприкасаемых», на которых никакой закон и никакая «борьба с коррупцией» не распространяются. Впрочем, это не касается «холопов», которые теперь массово попадают в тюрьмы в качестве заложников или сами по себе (печальная судьба Шестуна – яркий пример того, что протекает теперь любая «крыша»). Это кардинальным образом отличает современный террор от сталинского. При Сталине никто не спал ночью спокойно – ни Молотов, ни Хрущев, ни сам Берия. Все шли вдоль по одной стеночке, но некоторым удавалось пройти дальше других.
Все это было бы не более чем историческим анекдотом, если бы принцип фаворитизма не входил в жесткое противоречие с принципом террора. Фаворитизм основан на незыблемых привилегиях клана, гарантированных, пока он не утратил своего влияния и не оказался смещен другим кланом, в то время как незыблемым основанием террора является отсутствие гарантий для кого бы то ни было.
Кремлевские фавориты стремятся любой ценой расширить радиус неприкосновенности, включив в него как можно больше челяди. Машина террора стремится сузить круг неприкасаемых до минимума, исключив из него самих фаворитов. Дело Улюкаева показало, как трудно становится разруливать это «столкновение принципов».
Сечин спровоцировал арест Улюкаева, действуя в духе нового времени. Но Путин оказался не готов идти так далеко. В результате Сечину сделали «осаже», а его лубянский генерал Феоктистов на некоторое время попал в опалу. Это привело к тектоническим сдвигам в силовом блоке, но Улюкаеву уже ничто не помогло.
Происходящее сегодня в России невозможно рассматривать вне контекста Большого террора, который навсегда записан в анамнезе страны. Но проблема в том, что он не остался в прошлом, а сохранился в социальной памяти поколений благодаря мощной мутации в культурном коде.
Реверансы нынешней власти в сторону Сталина вполне объяснимы. Ей есть за что его любить. Сегодняшний режим «управляемой демократии» никогда не мог бы состояться, если бы общество не страдало посттравматическим синдромом, возникшим как следствие Большого террора. Этот синдром проявляется в очень низком пороге страха: применение относительно скромных репрессивных мер в наследственно запуганном обществе дает сногсшибательный результат.
Оказалось, что при пониженном пороге страха стабильность авторитарной системы можно поддерживать на базе весьма примитивного архаичного «железа». Немного репрессивного давления на входе, небольшая либеральная «свистулька» на выходе, чтобы спускать излишки свежего воздуха, – вот и вся «управляемая демократия». Но в это такое простое и надежное «железо», которое, как танки, «грязи не боится», закачали конфликтующий между собой софт. И вот здесь как раз возникли проблемы.
Сначала на вооружение взяли совсем старинную, но хорошо себя зарекомендовавшую программку «Опричнина», создав на платформе из советских институциональных руин полуфеодальное общество, нашпигованное разнообразными сословными привилегиями. Но после того как система испытала возмущение коварством Запада, отказавшегося признать Украину и другие территории бывшей империи зоной «естественных интересов» России, на ту же платформу поставили программу «Террор», чуть более свежую в историческом плане, но весьма конфликтную.
Две эти программы, как выяснилось, несовместимы друг с другом. Их взаимодействие пока что приводит только к периодическим глюкам, в основном на периферии системы, самым масштабным из которых было уже упоминавшееся выше «дело Улюкаева». Но дальнейшая эксплуатация неизбежно усилит конфликт; и после того как на дисплее станет вспыхивать blue screen, система начнет требовать перезагрузки. Невмешательство и отказ от принятия радикальных решений по замене всего софта могут в конце концов спровоцировать black out.
Сегодня прорицатели русского будущего в основном строят свои прогнозы, измеряя «температуру» общества и пытаясь угадать, когда же произойдет ее очередной подскок. Мне же более информативным кажется метод, который исследует рост дисфункциональности «кремлевского софта». Процесс развивается сам по себе, в соответствии со своей собственной внутренней логикой и вне прямой зависимости от процессов, происходящих в обществе. Напротив, нарастающие глюки в системе и появление ржавчины в самом «железе» провоцируют развитие внутри общества разнонаправленных и плохо скоординированных процессов, которые приводят к повышению градуса общественной активности.
Если смотреть в будущее под этим углом зрения, то можно предположить, что темпы деградации системы будут не столь высокими, как это кажется тем, кто уже сегодня находит признаки зарождающегося политического тайфуна внутри общества. Эффективно работающая система способна очень долго гасить разного рода возмущения внутри общества, поддерживая стабильность режима. Но ее эффективность не бесконечна, деградация вследствие конфликта запущенных в разное время программ неизбежна, хотя на это уйдет как минимум еще несколько лет, а может, и целое десятилетие.
Террор или смута? Так или иначе исторический «коридор возможностей» для России становится все уже. Если к началу пятого срока Путина в качестве базовых рассматривалось три сценария развития, то по мере приближения его шестого срока их число сокращается до двух.
Опция «третьего пути», при которой Россия надолго (т. е. на срок, измеряемый несколькими десятилетиями и сопоставимый со сроком жизни советской цивилизации, на что намекает Сурков) «подвисает» в ее нынешнем состоянии то ли «управляемой демократии», то ли «контролируемого авторитаризма», по всей видимости, будет полностью снята с повестки дня уже к концу текущего президентского срока. Актуальными останутся только два крайних сценария: либо тотальный террор, либо тотальная деградация.
Триггером такого резкого сужения пространства для политического маневра может стать нынешняя кампания «по борьбе с коррупцией», значение которой зачастую недооценивается. Вводя в политический оборот элементы террора в стиле «мини», она создает неразрешимое внутрисистемное противоречие, снятие которого окажется возможным только либо через переход к террору в стиле «макси», либо через введение системы в состояние административного анабиоза, когда все подсистемы, от периферии до центра, фактически перестанут работать.
Уже сегодня губернаторы, их окружение, многочисленные чиновники центрального и местных аппаратов власти испытывают колоссальное психологическое напряжение и политически демотивированы. А ведь это только начало. В перспективе можно ожидать полной деградации отдельных звеньев государственной машины, что будет порождать повсеместные хаос и депрессию.
Таким образом, перед Россией замаячил весьма неприятный выбор между северокорейским (сталинским) и венесуэльским (мадурианским) путями развития капитализма. По всей видимости, это и будет выбор «шестого срока». Грустная опция, если вспомнить, что сто лет назад Ленин еще выбирал между «американским» и «прусским» путями.
Дороги, которые мы выбираем, проложены в исторических прериях не нами, они существуют объективно. Но выбор дороги – дело субъективное, в России зависящее во многом от решения одного человека. Поскольку угадывание направления движения мысли и воли этого человека не может быть предметом никакого другого анализа, кроме теологического, я не берусь предсказывать, на какую из двух обозначенных дорог попробует свернуть Россия в течение ближайшего десятилетия. Это не вопрос знания, а вопрос веры. Могу лишь предположить, что попытку расширить границы террора власть в критической ситуации предпримет, но в успехе такой попытки я сомневаюсь. Скорее всего, она спровоцирует процессы, характер и направление развития которых находятся далеко за пределами обозримого сегодня горизонта. Собственно, сам создатель нынешнего государства Ельцин оказался на своем историческом танке только вследствие переворота, устроенного архиконсерваторами из ГКЧП, которые не о таком финале мечтали.
Очерк 42
Конституционный «переформат». Как Путин совершил собственную революцию
Начиная с 2014 года русское общество жило ожиданием «транзита власти» и происходящее рассматривало сквозь призму этого весьма оптимистичного концепта. Когда в начале 2020 года Путин вышел на трибуну и стало ясно, что транзит завершился, не успев начаться, реакция общества была похожа на массовый психоз –
