— Так это ты, мамин сынок?
В этом восклицании не было ни особенного удивления, ни заносчивости, что звучали в ее голосе поутру, ни укора или гнева.
Панна сразу узнала в соловейке молодого наглеца, что сватался к ней утром.
Она, при свете месяца, без малейшего удивления оглядела новую козацкую одежду, которая была к лицу этому парубку, увидела и чубик, подстриженный, подбритый, закрученный на запорожский лад, увидела и огонь его очей, сверкающих и диковатых, и вдруг спросила:
— А зачем ты, козаче, ходишь босиком? — И прыснула, словно это была не панна, воспитанная в чопорной Европе, а здешняя сельская девчонка.
— Ты ж, девка, и сама не обута! — не без оснований заметил панне Михайлик.
Ярина глянула на свои босые ножки, белевшие в сиянии луны, и смутилась малость, потому что выскочила как была, прямо с постели.
Смутился и наш Михайлик, разумеется.
Вот так они и стояли босиком.
Некоторое время друг друга разглядывали.
Потом лишь панна Ярина удивленно спросила:
— Как же тебя собаки не порвали?
— Мама говорила мне, что на влюбленных собаки не брешут, — просто отвечал Кохайлик.
— А ты разве… — начала было Ярина.
— А как же! — словно бы о деле для всех очевидном, отвечал Михайлик, и сухой огонь его очей вспыхнул синим пламенем, каким горит добрая водка.
Они помолчали.
Потом Ярина сказала:
— Вот и хорошо!
— Что я влюблен?
— Хорошо, что ты… сюда… сейчас вот… пришел, — И вдруг позвала: — Пойдем-ка!
— Куда? — аж задохнулся парубок, и всепожирающий огонь охватил все его существо. — Куда же?!
— Пойдем! — И, схватив за руку, она повела Михайлика к темным окнам архиерейского дома, кои так настороженно таращились на залитый лунным светом старый вишневый сад.
— Хорошо, что ты бос, — заметила дивчина.
— Что ж в этом хорошего? — пристально посмотрел парубок.
— В сапогах и не взобрался б.
— Куда?
— Вот сюда.
Панна показала на стену, увитую старым хмелем, и на серебряное в лунном сиянии шестиугольное окно, из коего она совсем недавно глядела в сад.
Затем приказала парубку:
— Полезай.
— Да как же это?
— А вот так!
И панна Ярина-Кармела, ловко и легко цепляясь за неровности стены, сложенной из дикого камня, за густое переплетение хмеля, мигом взобралась на свой подоконник, исчезла в доме, а потом, зазывая парубка, замахала рукой.
Михайлик колебался бы, может, и дольше, кабы не залаяли совсем близко собаки.
Прыгнув к стене, молоденький коваль вмиг очутился на подоконнике, а потом — и в комнате панны.
Он тяжело дышал.
Может, от неожиданного перелета из кузни в эту роскошную опочивальню.
Может, от невероятности всего, что случилось с ним в тот час.
А может…
Но тут за окном тихо проскрипел сонный бас запоздалого часового:
— Кто там?
— Это я, — спокойно отозвалась из окна Ярина Подолянка.
— Носят черти! — не очень почтительно буркнул себе под нос сердитый страж и отправился успокаивать собак.
А Ярина молвила парубку:
— Так ты меня обманываешь?
— Я?! — удивился Михайлик. — Тебя? Обманываю? Да ведь я никого и никогда…
— Собаки забрехали, парубче?
— Забрехали, серденько.
— На тебя забрехали?
— На меня.
— А ты говорил, будто на влюбленных… собаки не брешут! Говорил?
— Говорил.
— Вот и выходит, ты ничуточки… — и поскорей спросила: — Как тебя зовут?
— Кохайлик, — выпалил сбитый с толку сельский кузнец.
— Как-как?
— То бишь… Михайлик! — поправился хлопец.
— Так вот, Кохайлик: ты сейчас будешь мне весьма полезен. Слушай-ка!
Панна Ярина Подолянка коротко и деловито рассказала Михайлу о появлении в городе шляхтича Оврама Раздобудько, искателя приключений и кладов, коему кто-то поручил украсть в Мирославе племянницу архиерея, и что ей сейчас надобна будет верная рука Михайлика, и он, поняв это буквально, сразу же схватил ее руку.
Да панна отшатнулась:
— С ума сошел!
— Сошел, — радостно согласился Михайлик, не выпуская руки.
— Пусти!
— Не могу.
— Закричу.
— Вот-вот! — обрадовался Михайлик. — Закричи, серденько. Закричи!
— Зачем это тебе? — полюбопытствовала панночка.
— Взывай «спасите!», панна моя милая да пригожая.
— Ну-ну?
— Вопи, верещи! Ори, ради бога, зови на помощь… Ну, ну-ну, умоляю!
— А зачем вдруг тебе так захотелось услышать мои крик?
— Ого!.. Если б меня тут застал кто-нибудь? Что тогда было бы?
— А ничегошеньки!
— Мне довелось бы и впрямь спасать твою честь, Подоляночка? А? Довелось бы таки и впрямь жениться? Ну, что ж ты? Кричи! Зови! — И он внезапно поцеловал ее прямо в губы.
А она…
Она не вскрикнула.
Она не ударила его по лицу.
Панна лишь вырвалась из рук и хотела было сказать что-то язвительное простодушному нахалу, как это она хорошо умела, этакое сказать, от чего мигом скис бы и не такой парубок, как сельский кузнец Михайлик.
Она, острое словечко оттачивая, уже и вздохнула глубже, ибо от неожиданного поцелуя у нее захватило дыхание и левая бровь ее изогнулась колесом, а черные очи вспыхнули ангельским кадильным синим огнем и словно дымком подернулись от гнева, уже и губы раскрылись, уже и зубы хищно блеснули в свете луны, но… она не сказала ничего.
Только прислушалась.
Передохнула.
И прошептала:
— Идет уже тот шляхтич. Тсс! Слышишь?
22
Тишина звенела в городе.
Только порой перекликались часовые. Но уж не слышно было ни соловушек, ни собак, ни фырканья кобыл, ни грохота войны, ни песен клечальных, ни парубоцких вздохов, от коих в такие ночи даже ветер подымается над Мирославом.
Стоя у окна, Ярина и Михайлик опять нечаянно схватились за руки, прислушиваясь к осторожным шагам под окном.
Михайлик даже не взглянул на освещенный луной рембрандтовский образок на стене, в который, собственно, и влюбился несколько ночей тому назад, ибо оригинал привлекал коваля теперь, ясное дело, больше, чем портрет.
Парубок слышал ее дыхание, чувствовал прикосновение руки, видел блеск очей и опомнился тогда лишь, когда совсем близко зашуршали чьи-то шаги по гравию, под самым архиерейским домом.
— На него, вишь, и собаки не лают, — улыбнулась чертова панночка. — Так вот…
— Кто ж это такой влюбленный? — озадаченно спросил Михайлик.
— Искатель сокровищ…
— Таких, как ты?
— Куда дороже! — прошептала Ярина и сжала руку коваля.
