Но утром печали мои прошли. Я начал храбриться, хорохориться и в мыслях грозить невидимому Сергею Александровичу. Ужо ему! И уже понимал, что стану отлынивать от решительных действий. В первые дни после собеседования с Михаилом Башиловским на досках у пивного киоска я был в напряжении и осторожничал. Поглядывал на сосульки и на балконы, откуда могли свалиться кирпичи, булыжники или, предположим, гири. На тротуарах был внимателен к движениям автомобилей и даже редких зимних велосипедистов, чтобы в случае чего отскочить или отпрыгнуть. Пытался обнаружить за собой хвосты, словно жил нелегалом вблизи баз Североатлантического союза. Но сосульки и гири не падали, самосвалы в меня не врезались, наблюдений за собственной персоной я не ощущал. А готовность Марьина помочь с отъездом и устройством в охранно-надежных местах Сибири меня и вовсе чуть ли не убаюкала. Предупреждение Башиловского было реальностью, осознание этого я не отменял. Но вряд ли для Сергея Александровича могло оказаться выгодным немедленное после эпизода с Миханчишиным-Пугачевым силовое воздействие на ненавистного ему негодяя. «А пошло бы это все!..» – вернулось опять ко мне. В конце концов я убедил себя в том, что в связи с самыми разными причинами поспешать с отъездом мне не следует. И не хотел я отъезжать.
«Нет, действительно, перезимую в Москве, – говорил я себе. – А то у меня и вещей-то теплых по-настоящему нет. А по весне и видно будет…»
В этом своем промежуточном состоянии на жизнь в редакции и на ее людей порой я смотрел как бы со стороны. Я был здешний и уже не здешний. «Что ты, Василий, такой заторможенный? – говорила Зинаида Евстафиевна. – В мечтах, что ли, плаваешь?» – «В проруби я плаваю, Зинаида Евстафиевна, – хотел было я ответить начальнице. – В проруби». Но промолчал.
Миханчишина я почти не встречал в коридорах и в местах заседаний. Говорили, что он рвется в командировки. Отписывался он быстро, корреспонденции его по-прежнему выходили бойкими, он разоблачал бюрократов, казнокрадов, гонителей нового и незаурядного. Раза два я все же видел его, он был в движении, несся куда-то с бумагами в руке, мимо меня прошмыгивал, будто поспешая на самокате. Статьи его хвалили, отмечая их гражданскую заряженность, и вроде бы хотели поощрить поездкой на молодежный форум в Грецию. Издали видел я и Анкудину, она приносила какие-то заметки в школьный отдел. Однажды (боковым зрением) я углядел, как Анкудина под локоток прогуливала Юлию Ивановну в коридоре. Бессловесные проходы Ахметьева меня никак не трогали и не озадачивали. В горных высотах находилось достойное для него место. Единственно, что хотелось бы мне (по глупому любопытству) узнать от Глеба Аскольдовича: ходили ли среди доступных ему аристократов духа какие-либо слухи о казусе, недоразумении со звонком сиятельнейшего Михаила Андреевича, и если ходили, то что это были за слухи и с какими интонациями передавались. Но Глеб Аскольдович во мне как в собеседнике не нуждался. И не нуждался в будильнике и глиняных изделиях. А может быть, воспоминание о будильнике и заставляло Ахметьева держаться от меня подальше.
Промежуточное мое существование продолжалось до февраля. Февральским утром я вышел из метро «Таганская» с намерением дойти до Новоспасского монастыря и Крутиц. В Крутицком подворье работали по выходным реставраторы-энтузиасты под руководством легендарного Петра Дмитриевича Барановского. О чем писал в газете Марьин. Он-то и посоветовал мне поглазеть на крутицкие красоты. В Новоспасском-то монастыре я побродил, даже на стену его западную взобрался. А вот до Крутиц не дошел. В монастыре, не раскуроченном, но запущенном, с обнаженными, помятыми костями куполов, мне чрезвычайно понравились редко кем-либо посещаемые уголки с контрфорсами между церквями и братскими корпусами, между собором и трапезной. В их запущенности, в корявости, выбитости стен была подлинность истории, отчего-то мне померещился юродивый Козловского, плачущий о Земле Русской, о копеечке и не желающий молиться за царя-ирода. В соединении старинных зданий, хотя бы двух, а в монастырях-то – и больших числом, порой встречаются волшебные уголки, в которых напрочь отсутствует что-либо нынешнее, и даже в разрывах их не углядишь и мельчайших примет столетия, какое нынче на дворе. Они всегда возбуждали во мне тихие радости и умиления… В размышлениях об этом я и шел к Крутицким переулкам. Некое беспокойство, возникшее минутами раньше, от меня отлетело. Мне следовало перейти улицу, ведущую к Новоспасскому мосту. Я все еще видел угловое соединение трапезной и Покровской церкви и, дожидаясь переключения светофора, думал: «Вот где надо снимать наше средневековье, „Князя Серебряного“ например…» Зажегся зеленый свет, и я поспешил к Крутицам. Тотчас же я услышал нервное, женское: «Мужчина! Мужчина! Влево смотри, влево!» Я оглянулся. На меня, сворачивая со стремнины улицы к тротуару, несся грузовик. Думать о чемлибо было некогда, акробатом я считал себя посредственным, так, попрыгивал в минуты разминок, да и одежды февральские мешали резкости движений, и все же я в отчаянии чуть ли не совершил полностью переворот назад, боком рухнул на тротуар, колеса грузовика проехали сантиметрах в тридцати от моего плеча. Грузовик врезался в дерево, но не остановился, поврежденный, а на скорости вырулил опять на мостовую и прямиком, Новоспасским мостом, полетел над Москвой-рекой в сторону Кожевников. Ко мне бросилось человек пять, подымать, что ли, но я успел подняться сам, стоял огорошенный и будто оглушенный. «Номер-то не заметили? – раздавалось. – Номер-то?» Однако никто не смог запомнить номер грузовика, вроде бы уралзисовского. Но номера на нем и не было. На заднем же борту запомнилось выведенное мелом: «Транзит». «Пьянь! – восклицала женщина, та самая, что выкрикнула мне: „Влево смотри, влево!“, теперь она отчего-то плакала и повторяла: – Пьянь! Пьянь! Пьянь за руль садится и покалечит кого-нибудь! И никому нет дела! Пьянь!» Однако никакая пьянь за рулем грузовика не сидела. И мгновения достаточно было мне, чтобы разглядеть за стеклом кабины моего бывшего одноклассника Торика, то бишь Анатолия Пшеницына, с кем, имевшим тогда при себе пистолет Макарова, судьба уже сводила меня в темени нашего двора в Солодовниковом переулке. Нынче он не только явил мне свое лицо, но и движения рукой произвел, явно рассчитанные на мою сообразительность. Сначала были отмашки, затем пальцы его исполнили вращения возле виска. Беспокойство, покинувшее меня в монастыре, понял я теперь, возникло еще у Жеребцовской колокольни перед воротами в усыпальницу боярынь и царевен из рода Романовых. Тогда, видно, уралзисовский грузовик тихо следовал за мной, а я прогуливался беспечным туристом. Отмашки рукой Пшеницына могли означать: «Проваливай! Проваливай!» – и проваливать мне требовалось не от Крутиц, а из Москвы. Вращения же пальцев вблизи виска разъяснялись для меня так: «Ты что – идиот? Не можешь понять, как все серьезно?!» Оставалось только гадать: исполнял ли Пшеницын решительное поручение, но пощадил меня? Или же ему велели припугнуть меня и предупредить в последний раз?..
Поблагодарив сочувствующих мне людей, осмотр Крутиц я, естественно, отменил и пошел, со вниманием поглядывая по сторонам, к станции метро. В редакции мне тотчас бы поспешить к Марьину за сибирскими адресами, но я опять взъерепенился. «Нет! Уж теперь-то точно – ни за что! Из Москвы они меня не выгонят! Накось, выкуси!» Воинственным я вернулся домой. Засад во дворе не обнаружил. На кухне сосед Чашкин покуривал. И оказалось, он меня поджидал.
– Пляши, Василий! – засмеялся Чашкин. – Тебе письмо. «Вечерку» вынимал. Смотрю, лежит. И не какое-нибудь, а из дальних земель. На иностранных языках. Марку потом отдашь?
Могли последовать шутки Чашкина с погогатыванием насчет зарубежных двоюродных сестер или даже шпионажа в пользу заокеанских империалистов, но в последнюю неделю Чашкин хамить перестал.
Письмо было от Виктории Ивановны Пантелеевой.
Состояло оно (помимо приветствия) всего из трех фраз:
«Через три недели приеду в Москву. Вышла оказия. Мне необходимо продолжить с тобой разговор. Вика».
Значит, эдак! Вика! Хорошо хоть не – Твоя Вика!
52
Тогда-то я и понял: из Москвы надо уезжать немедленно.
Завтра же.
Но понятно, что за один день я не смог бы ни собраться, ни оформить бумажные обязательности расставания с газетой. «Ничего, – успокоил я сам себя. – У меня же еще есть минимум две недели». И сам себе удивился. Выходило, что из двух событий, по капризу или издевке судьбы совпавших по времени, решающим для меня оказывалось получение письма от Виктории Ивановны Пантелеевой! Грузовик Пшеницына смог меня разозлить. Значит, необходимость продолжить со мной разговор, возникшая в Вике, была для меня опаснее уралзисовского грузовика без номеров? Так, что ли? Позже разберемся, пообещал я себе, позже…
