Ее любимый не отвечал ей, но Мириэль почувствовала облегчение, когда призналась ему и самой себе в чувстве, которое так настойчиво подавляла, заглушала переживанием старой обиды снова и снова, вызывала ненависть и желание мести в своем сердце, вместо того, чтобы простить. Она поняла, что смертельных обид не бывает, нельзя укорять кого бы то ни было за один неверный шаг в прошлом. Проклиная кого-либо, отдаляя от себя любимого человека, мы тем самым наносим ущерб себе, лишаем себя полноты жизни и привыкаем видеть окружающий нас мир в тусклом свете.
«Вся моя жизнь была подточена чередою обид нелепых и ненужных, — пришла ей в голову удивительная мысль. — Я обиделась на отца за то, что он умер, оставил меня не готовой разбираться в государственных делах. Я обиделась на Юни за то, что он грубо обошелся со мной, хотя на самом деле он был в плену колдовских чар. Я возненавидела Мудрену, видя в ней причину нашей ссоры с Юниэром. А она пыталась не дать ему уйти навеки в Зачарованные сады Горудуна. Я обижалась на эльфов и на Чайлдина, упрекая их в равнодушии, нежелании помочь мне. Я обижалась на Саурона за то, что он не поддался моему магическому искусству и не сгинул от натиска моей силы. Я обижалась на Валаров за то, что они не помогают людям, на Эру за то, что он не спешит установить справедливость в этом мире. Я обиделась на саму себя за то, что не могу ничего со всем этим поделать! Больше я обижаться не буду. Я прожила жизнь под грузом своих обид, так пусть я умру легкой, как облачко, свободной как ветер. Я прощаю всех и вся, и я прощаю себя тоже».
Она стояла в самом мрачном ущелье, куда не проникал ни один лучик света, воздух был тяжелый и спертый, холод пронизывал до костей. Она светилась от снизошедшего на нее озарения и ликовала. Ей удалось избавиться от терзаний, мучивших ее так долго, сбросить тяжесть с сердца и обрести мир с самой собой. Всю усталость как рукой сняло, она ощутила такой прилив сил, при котором и невозможное возможно. Она запела. Неожиданно громко и ясно зазвучали в чудовищных застенках Саурона волшебные звуки эльфийской речи. Слова лились свободно и плавно, как будто она пользовалась ими всегда. На самом деле с тех пор, как эта речь звучала из ее уст последний раз, прошла вечность. Ей самой было странно, что она помнит эти светлые руны, руны той единственной достойной оправдания магии — магии исцеления, заживления ран и душевных травм, прекрасные стихи, с помощью которых возвращаются к жизни эльфийские витязи в Лориэне. Голос у нее был сильный, звучный, песня лилась от самого сердца, и она сама наслаждалась чудесным действом исцеления. Великий Эру, почему прежде не избрала она этот путь? Нежными руками касалась Мириэль мокрых рубцов на теле Юниэра, и они постепенно затягивались. Тонкими пальчиками пробегала она по сломанным ребрам, и они срастались. Песня ее, ликуя, поднималась все выше и выше, своды ущелья вздрагивали от дерзких, воспевающих обетованные земли звуков, которые прорывали завесу безнадежных страданий этих проклятых темниц. Злые силы вступили в противоборство с нею, отстаивая свою добычу, мешая ей петь. И все же ей удалось самое трудное, она разбила заколдованные цепи и приняла Юниэра в объятия. Он был холоден и без сознания. У нее стучало в висках, последнее действие потребовало громадного напряжения. Принцесса приникла к телу Юниэра, передавая ему свое тепло. Жарким дыханием согрела она его обескровленные конечности и пела ему еще и еще из последних сил. И вот сердце его застучало быстрее, он очнулся на миг, увидел ее лицо перед собою, улыбнулся и произнес ее имя: «Мирэ». — Потом снова впал в забытье. Теперь она знала, он будет жить. Она обняла его покрепче и уснула с ним рядом.
Мириэль давно не видела светлых снов. В последнее время видения были все больше неприятные, сон не приносил отдыха, внутренний диалог с собой никогда не прекращался. Она то строила козни против своих врагов, то пыталась понять их хитрую игру. Иначе было теперь. Ей привиделось, как она идет по пронизанному солнечными лучами лесу. На душе тревожно, она торопится, так как непременно должна успеть прийти куда-то. Она все ускоряет шаг и вот уже бежит вприпрыжку, но бежать ей легко, и она смеется. На поляне она видит небольшую избушку, дверь приоткрыта. Она заглядывает туда. В единственной комнате на скамье лежит Юниэр в глубоком сне. Возле него сидит Мудрена в травянистого цвета платье. Увидев Мириэль, она ласково кивает ей. Мириэль входит в комнату, и тогда они вдвоем встают над ложем Юниэра и, соединив ладони, начинают петь. Им весело петь, у них получается ладно. Еще ей кажется, что избушка вертится все быстрее и быстрее. Вдруг Юниэр поднимается с постели, берет их обеих за руки, и все они улыбаются друг другу.
На тридцать девятый день плавания флотилия Фаразона достигла запретного берега. Они пересекли бы это пространство быстрее, но ни разу не сопутствовал им ветер, гребцы выбились из сил, а воодушевление оставило воинов, потому что безмолвие, сковавшее весь мир, настораживало их. Упрямо плыли они вперед, повинуясь не голосу своих сердец, а воле рока.
Свинцовые тучи затянули небосвод в тот день, когда флот приблизился к Эрессеа, и люди не увидели рассвета. Тяжелым казалось небо, как крышка захлопнувшейся ловушки.
— Земля! — прохрипел моряк, стоявший на дозоре. Гавань Авалонне светилась многими огнями, но на берегу не было ни души.
— Обходим остров! — скомандовал Фаразон. Здесь жили телери, морские эльфы, народ не воинственный, король знал это по легендам. Им принадлежали знаменитые лебеди-корабли, рассекающие морские пространства без помощи весел и парусов. Сейчас все они затаились, понимая, какую угрозу несет их миру фаразоновский флот.
«Мы разберемся с ними позже, — подумал король, — прежде всего надо захватить Аман». Корабли обогнули Тол- Эрессеа и направились дальше.
Суровым, внушающим ужас явился их взорам Аман, благословенный край. Прибрежные скалы показались им каменными гигантами, чьи хмурые лица предупреждали: «Не приближайтесь. Эта земля не для вас». Выше скал поднималась гора Манвэ — Таникветил. Смутились люди, так ослепительно было ее сияние, так угрожающе нависали над ними смертоносные снега, монотонно выл ветер между скал. Земля обетованная, край, который должен быть местом вечного блаженства и неувядающей весны, казался выстуженной пустыней, гигантским склепом, готовым принять их в свои объятья навсегда. Даже Фаразон вздрогнул и подумал, не повернуть ли вспять, пока еще не поздно? Потом он представил, как будут смеяться над ним его воины, как назовут его трусом и неудачником. И он отмел все сомнения и страхи и отдал приказ высаживаться на берег.
И вот первые корабли пристали к берегу. Король и приближенные к нему воины ступили на серую гальку. Их рога затрубили боевую песню, она отозвалась в горах зловещим эхом.
— Эй вы, слушайте! — заорал Фаразон. — Я — король Нуменора, Ар-Фаразон Золотой, пришел отвоевать у Валаров землю бессмертия. Хватит с вас жития в Амане, Боги, ненавидящие людей, Боги, обрекающие нас на болезни и смерть. Знайте, мы больше не желаем горбиться под тяжестью лет и вздыхать о том, куда ушла красота, глядя на морщинистые лики наших возлюбленных. Сегодня вы будете держать ответ за бессовестную ложь, которой вы опутывали людей год за годом. Вы всегда благоволили к вычурным эльфам, а наше племя вызывало у вас досаду и ненависть. Мы были смиренны перед вами и просили только о справедливости! Потому что, когда два народа живут бок о бок, права у них должны быть одни и те же. Если эльфы вечно юны, то и люди должны быть такими же. Если эльфов обходят болезни и мор, то и людей не должны косить недуги. Если эльфам можно ступать на вашу землю, то и нам не заказано! О справедливости просили мы, но вы не вняли. Пеняйте на себя, мы пришли с боем отвоевывать у вас то, что принадлежит нам по праву.
Громко говорил Фаразон на затянутом мглой берегу, и звучала в его речах горькая обида на Богов, которые устроили мир не так, как следовало. Были в них и злость человека, доведенного до отчаяния, и глубоко загнанный страх, который нельзя было показывать воинам, и бравада, которая все это покрывала. Отчетливо, веско звучало каждое слово, как будто обретая свою жизнь и плоть: вот оно я, с тобой рядом, и не отмахнешься от меня никогда. И так же как слова, ясны и видимы, вдруг, стали мысли. Солдаты неожиданно для себя поняли, какая буря чувств неистовствовала в груди их предводителя, и удивлялись этому.
— Да здравствует Нуменор!
— За нами правда, и нашей будет победа!
— Мы вернемся бессмертными!
Звучали здесь и там гордые выкрики, но как тени преследовали слова о победе мысли о неминуемой гибели. Невысказанные мысли, но их услышали все. Напрасно нуменорцы оглядывались друг на друга, ища поддержки в преддверии великой битвы. В глазах друг друга они видели только безнадежное отчаяние.
