Крестный сам резал жаркое и сам раскладывал его по тарелкам, соблюдая старинный обычай, принятый некогда в лучших домах. Князь Талейран, прославившийся как самый гостеприимный хозяин, поступал точно так же. Он всегда сам резал жаркое и посылал каждому особые куски, соразмеряя любезность угощения с рангом приглашенных. Г-н Амедий Пишо, издатель «Британского обозрения», вспоминает, как великий канцлер посылал блюда сначала принцам и герцогам, прося оказать ему величайшую честь отведать угощения, потом почетным гостям, предлагая откушать жаркого, и наконец сотрапезникам, сидящим на последних местах, стуча по столу рукояткой ножа и коротко спрашивая: «Говядины?» Г-н Данкен, сын революции, и не подозревал, что, самолично разрезая жаркое, подражает в этом знатным вельможам былых времен.
Распределяя куски жаркого, он сообразовался не с рангом гостей, а с их аппетитом. Проголодавшимся он накладывал двойные порции и заботливо подливал кровяного соуса в тарелки слабых и выздоравливающих. Радушный и щедрый ко всем, он выбирал лучшие куски для мадемуазель Элизы Герье, которой оказывал давнишнее, еле заметное предпочтение. В задней ножке телятины он вырезал для нее почку, в жареной свинине — самый подрумянившийся ломоть, и глаза его за золотой оправой очков щурились от удовольствия.
Чтобы пояснить всю любезность и предупредительность крестного по отношению к мадемуазель Элизе Герье, окончившей консерваторию с медалью, я выпишу здесь отрывок из книги г-на де Куртена, написанной в Париже в начале XVIII века и озаглавленной «Новейший трактат о правилах учтивости, принятых во Франции в светском обществе».
Там сказано: «Поелику филейная часть говядины нежнее всего, ее и следует почитать самым лакомым куском. Что же до задней части телятины, то резать ее полагается посредине, в самой мясистой части, и здесь лучшим куском почитается почка».
Господин де Куртен добавляет еще, что «в молочном поросенке люди понимающие превыше всего ценят кожу и уши».
Говоря о лакомых кусках, которыми мой крестный любил угощать мадемуазель Элизу Герье, я вспоминаю об этом без всякой обиды; зависть была бы с моей стороны неприличием и черной неблагодарностью, потому что крестный, справедливо подозревая меня в неумеренном пристрастии к сладкому, посылал мне огромные порции торта или пирожного.
Если по поводу этих обедов, дорогих моему детскому сердцу, я вспоминаю о роскошной сервировке какого-нибудь Камбасереса или Талейрана и о пирах герцога де Шеврёза, на которых г-н де Куртен почерпнул свои замечательные познания, то лишь из пристрастия к традициям и из стремления отыскать преемственность в быстрой смене поколений. На самом же деле обеды г-на Данкена были весьма скромными и свидетельствовали о благоразумной умеренности буржуазных обычаев последних лет конституционной монархии и начала Второй империи. Добрая г-жа Данкен вела хозяйство экономно. Она держала только одну служанку. Однако обеды были обильны и тянулись долго[410]. Иногда на них присутствовал и дядюшка Данкен, девяностолетний старик. За десертом его просили спеть. Он поднимался с места и еле слышным шепотком затягивал вакхическую песню Дезожье: [411]
Налей еще бокал…
После обеда гости переходили в гостиную, просторную комнату, уставленную по стенам шкафами с окаменелостями, скелетами рыб и пресмыкающихся, отпечатками ракообразных, зоофитов, насекомых и растений, копролитами, челюстями огромных пресмыкающихся, клыками мамонта. Крестный увлекался палеонтологией с таким жаром, какой трудно было предположить в этом низеньком, кругленьком, жизнерадостном человечке в красивых жилетах, со множеством брелоков, позвякивающих на брюшке.
Однажды вечером, когда молодежь собиралась танцевать кадриль, он с гордостью показал мадемуазель Гоблен и мне, самым образованным в нашей компании, слепок человеческой челюсти, который его приятель Буше де Перт[412] недавно прислал ему из Аббевиля. Когда он разглядывал этот памятник далекого прошлого, его глаза сверкали. И вдруг крестный, всегда такой спокойный, разразился гневом:
— А какие-то невежды еще утверждают: «Ископаемого человека не существует». Вы им показываете наконечники кремневых стрел и куски сланца или мамонтовых бивней, на которых вырезаны изображения животных, а они, ничего не слушая, ничего не видя, твердят свое: «Ископаемого человека не существует». Нет, господа, он существует, и вот он перед вами!
Эти выпады были обращены против учеников Кювье[413], которые господствовали в Академии. Мой крестный претерпел много оскорблений от ученых мужей и жестоко страдал, не ведая, что всякий пробивает путь к славе сквозь несправедливость и унижения, что для человека мыслящего и деятельного дурной знак, если его никто не травит, не поносит и не преследует. Опыт не подсказывал г-ну Данкену, что во все века людям, прославившим родину своим талантом или доблестью, приходилось выносить обиды, преследования, тюремное заключение, изгнание, а иногда и смерть. Подобные выводы не вмещались в его сознании.
— Ископаемый человек существует, — повторял он, — и вот он перед вами!
И крестный с торжеством потрясал челюстью, найденной Буше де Пертом в Мулен-Киньоне, думая, что достаточно ее показать, чтобы посрамить врагов. Ибо в простоте душевной он верил в могущество истины, тогда как могуществом обладает только ложь, покоряющая людские умы своим очарованием, разнообразием, своим искусством развлекать, льстить и утешать. Г-н Данкен внимательно рассматривал и ощупывал челюсть.
— Она еще носит характерные признаки звероподобного существа, но это несомненно челюсть человека, — сказал он.
— Крестный, когда жил этот человек?
— Как знать? Он жил… двести… триста тысяч лет тому назад… а может быть и раньше. А земля и тогда уже была очень древней.
Оглядывая сквозь золотые очки ряды шкафов, г-н Данкен указывал на них широким жестом:
— Земля!.. Когда жил этот человек, она уже породила бесчисленные поколения растений и животных. В ее недрах исчезли многие виды полипов, моллюсков, рыб, пресмыкающихся, земноводных, птиц, сумчатых, млекопитающих. Да, она была уже очень стара! Эпоха огромных ящеров уже миновала много веков назад. Мастодонты, остатки костей которых вы здесь видите,
Филиппина Гоблен взяла из рук крестного окаменелый конец бивня и стала декламировать проникновенным голосом стихи из «Каина» лорда Байрона, которые воскрешают в памяти древние породы животного царства, вымершие целиком и поглощенные пучиной смерти задолго до рождения человека:
…And those enormous creatu:And tusks projecting like the trees stripped ofTheir bark and branches…
…А вот эти твари,Чудовищные призраки, что с видуГлупее прочих, как они похожиНа существа свирепые земныхДремучих дебрей, на гигантов ночьюРевущих; но они страшней и большеРаз в десять;……их клыкиТорчат нагие, как стволы деревьевБез веток и коры. Кто это? — ЭтоПодобье мамонтов, что в недрахМириадами лежат. — А на Земле исчезли…[414]
Когда я слушал стихи поэта, ныне забытого, но в те времена еще не потерявшего власти над сердцами, меня охватило безнадежное и сладостное чувство при мысли о бездонных пучинах, которые, поглотив бесчисленные поколения чудовищ, столько видов флоры и фауны, теперь готовы сомкнуться над нашими цветами и над нами самими; мне показалось, что краткость человеческой жизни, делая тщетными наши желания, надежды и усилия, освобождает нас от всякого страха и избавляет от всех страданий.
Тут нас позвала г-жа Данкен.
— Идите сюда, Пьер, потанцуйте с Мартой.
Доктор Реноден пригласил мадемуазель Гоблен, которая, быстро сунув в витрину окаменелый обломок бивня, воскликнула, надевая перчатки:
— Что ж, блеснем своей грацией!
XXIII. Праздные размышления
Как-то раз я читал Вергилия у себя в комнате. Я любил его еще в коллеже; но с тех пор, как учителя перестали мне его объяснять, я понимал его лучше и без помехи наслаждался его красотой. Я с упоением читал шестую эклогу. Моя бедная маленькая комната исчезла; я перенесся в грот, где уснувший Силен уронил с головы венок. Вместе с юным Хромидом, юным Мнасилом и Эгле, прекраснейшей из наяд, я слушал дивного старца, вымазанного соком шелковицы, под пение которого прыгали в такт фавны и дикие звери, а высокие дубы мерно покачивали горделивыми вершинами. Он пел, как в великом хаосе соединились семена земли, воздуха и моря, как жидкий шар мироздания начал затвердевать, как океан сомкнулся над Нереем, как возникли постепенно формы вещей; он рассказывал, как над изумленной землей засверкало юное солнце, а из высоких облаков полились дожди. Тогда впервые начали расти леса и еще редкие звери стали бродить по неведомым горам. Потом он пел[415] о камнях, которые бросала Пирра, о царстве Сатурна, о кавказских птицах, о похищении огня Прометеем.
