то ковчегом служил рабочий столик г-жи Данкен, и она, увидев, как он, в соответствии с текстом песнопений, кренится набок, вскрикнула из глубины гостиной «Боже! моя вышивка!..», ибо в ковчеге находились туфли, которые она вышивала для г-на Данкена.
Но наибольший успех выпал на долю доктора Ренодена, который, мастерски соорудив себе неизвестно из чего очень похожий костюм полицейского, внезапно выскочил на сцену, стал потрясать огромными кулаками и с криком: «Проходи! Проходи!» — разогнал весь народ Израиля.
Господин Данкен так хохотал, что звенели все брелоки на его животе, и бешено аплодировал доктору Ренодену, который, высмеивая полицейских, мстил им за грубое обращение с парижанами, якобы поощряемое императором и его министрами.
— Браво! — кричал мой славный крестный, который настолько же ненавидел Бонапарта-племянника, насколько боготворил дядю.
XXV. Дорога в Багдад
Я читал запоем все без разбора и вскоре обнаружил с крайне глупым удивлением, что ничего не знаю, что даже не научился учиться и что мои блестящие познания всего лишь легкая завеса, прикрывающая полнейшее невежество. Наконец-то я понял роковые последствия разделения по специальностям в коллеже и горько пожалел, что хлопал ушами на уроках геометрии, которые мне давал г-н Мезанж, похрапывая под звуки скрипки. Я несколько поздно убедился, что одни лишь точные науки могут развивать и дисциплинировать ум и что наши преподаватели словесности вырастили из нас напыщенных, пустых болтунов, людей бесполезных, не способных ни к какой серьезной деятельности. Я открылся во всем отцу и под его руководством, с помощью выбранных им опытных учителей, начал заниматься математикой, химией и естествознанием не для того, чтобы изучить эти науки, но чтобы быть в состоянии постигать науки вообще. Я научился более правильно рассуждать, и мои мыслительные способности развились. К сожалению, в неменьшей мере развилась и моя самонадеянность. Я был слишком робок, чтобы выказывать ее на людях, зато дома стал совершенно невыносим. Заметив благодаря своей злосчастной проницательности, которая впоследствии так часто вредила мне в жизни, что отец не всегда логично рассуждает, я старался опровергнуть его суждения, что было с моей стороны до крайности дерзко и глупо.
Явно возросшие и развившиеся способности все же не сулили мне занять в обществе какое-либо прочное положение. Я до сих пор не представлял себе, какая же карьера может мне подойти. Отец и матушка нисколько не помогали мне в трудном выборе профессии, потому что матушка находила меня способным к любой деятельности, а отец считал не способным ни к одной.
Между тем Фонтанэ вертелся мелким бесом. Он уже вращался в светских кругах, презирал Данкенов и признавал лишь богатство и знатное происхождение. Однажды он ввел меня, Мурона и Максима Дени, в один из салонов Сен-Жерменского предместья, втайне известный своей оппозицией правительству и очень замкнутый. Но церковь, высокомерная демократка, пользовавшаяся влиянием в этом старинном особняке, вводила туда юношей из народа, в надежде открыть и вырастить нового Вейо[421]. Салон посещали бывшие пэры Франции, бывшие депутаты Национального собрания, академики, вельможи, которые, несмотря на врожденную величавость и надменность, проявляли в манерах и обхождении сдержанную любезность, свойственную сторонникам побежденной партии. Я пил там чай стоя, держа цилиндр в руке, и, несмотря на яростные толчки Фонтанэ, слушал без улыбки дряхлого знаменитого полемиста, который, подобно Лузиньяну[422], шестьдесят лет ломал копья во славу божию, а теперь, все еще полный юношеского задора и красноречия, разоблачал перед молодым поколением преступления якобинцев и злодейства Бонапарта, причем с таким жаром, что опрокинул чашку чая в свой цилиндр и даже не заметил этого. Дамы сидели в одной из гостиных, разместившись рядами, точно в театре. Насколько я мог судить, большинство из них, должно быть благодаря жизни в поместьях, отличалось свежим румянцем, непринужденностью манер и несколько громким голосом. Но ни в одном обществе мне больше не доводилось встречать женщин, которые бы держались и разговаривали так просто, как эти знатные дамы, носящие самые славные имена Франции. Это общество внушило мне большое почтение. Нельзя сказать, что оно мне не понравилось, — совсем напротив! Зато я сам себе не понравился в этой обстановке и перестал туда ходить.
Фонтанэ представил меня еще в двух-трех домах деловых людей, где всякий танцор был желанным гостем. К несчастью, я вальсировал очень плохо. И сам это сознавал. Фонтанэ тоже танцевал дурно, но так как он этого не замечал, то не замечали и другие. Я держал себя наиболее непринужденно и потому чувствовал себя лучше всего в доме инженера Эрио, в то время еще неизвестного, еще только начинающего свою блестящую карьеру. Он тогда заново обставил, весьма роскошно и богато, прекрасную квартиру на Вандомской площади. В те годы во французском обществе непрерывно устраивались празднества. Хоть я и не большой знаток в этом деле, все же могу сказать, что балы и вечера в доме Эрио были великолепны. Во всяком случае, первый бал, на котором я присутствовал, совершенно ослепил меня.
Сверкая драгоценностями и жемчугами, искрящимися под огнем бесчисленных свечей и хрустальных люстр, отражаясь в громадных сен-гобенских зеркалах, пленявших тогда даже самых серьезных людей, окруженные тепличными растениями, букетами и гирляндами, в которых природа соревновалась с искусством, женщины, с перьями в волосах, отливающих блеском, как птичьи крылья, все как одна стремились подражать императрице Евгении в манерах, в наряде, в глубоком вырезе лифа, вплоть до изящной линии покатых плеч; они плавно выступали в огромных кринолинах, которые теперь кажутся смешными, а тогда настолько прочно вошли в моду, что церковные проповедники обличали их как чудовищный соблазн, изобретенный дьяволом в аду, обмахивались веерами из перьев, колебля теплый ароматный воздух, говорили вполголоса, кротко улыбались и своими движениями, полными неги, очаровывали зрелых мужчин и стариков и опьяняли юнцов вроде меня, которые чувствовали себя словно в каком-то волшебном царстве.
Госпожа Эрио, которой я нанес визит в ее приемный день, держалась далеко не так просто, как аристократки в старинных холодных особняках предместья, но умела быть приветливой и приятной. Тонкая и бледная, она очень напоминала героинь Октава Фейе[423]. Женщины сетовали, что у нее дурной цвет лица. Но она искусно подкрашивалась, и я замечал только ее красивые фиалковые глаза, тонкий нос и меланхоличную улыбку. Ее подчеркнутая, но подлинная грусть очень к ней шла. Г-жа Эрио не была счастлива. Она увлекалась литературой и говорила о Мирели[424] с глазами полными слез. Я ей понравился, и у меня нет причин это скрывать; склонность ко мне только делала честь этой милой даме, ибо свойственные мне неловкость, робость, растерянность и неуверенность в себе придавали мне самый добродетельный и невинный вид.
Госпожа Эрио дала мне как-то почитать «Vita Nuova»[425], которой она восхищалась; я тоже пришел в восторг, хотя почти ничего там не понял. Но трудно даже представить себе, до какой степени излишне понимать литературу, чтобы восхищаться ею. Мы обменялись впечатлениями, и они во многом совпадали. Таким образом Данте Алигьери сблизил нас чисто духовно, на почве вполне его достойной. Далее, как принято в благовоспитанном обществе, завоевывая одновременно благосклонность жены и симпатии мужа, я стал получать приглашения на интимные вечера и даже на холостяцкие обеды.
В доме бывали финансисты, дельцы, инженеры, оперный певец, турецкий государственный деятель, персидский дипломат. После обеда, когда мужчины удалялись в курительную, наш хозяин, отперев золотым ключиком палисандровый шкафчик со множеством плоских ящиков, доставал оттуда сигары, темные и золотистые, длинные и короткие, различные по форме и аромату, и угощал гостей с расчетливой щедростью, соразмеряя достоинство сигары с общественным положением приглашенного, но так ловко, что это замечали только те, кому он преподносил «Цветок Гаваны». Наученный этим примером, я постепенно открыл, какая скупость скрывалась за его широким гостеприимством.
Эрио затевал тогда колоссальное предприятие, до сих пор еще не осуществленное, которому суждено совершить переворот в истории цивилизации, — багдадскую железную дорогу. Он слыл человеком предприимчивым, с весьма практическим умом. При этом он умел казаться филантропом и гуманистом. Воспитанный на учении сен-симонистов[426], он сохранил некий индустриальный идеализм, своеобразный экономический мистицизм и поэтическое чувство в коммерции, что придавало даже его наиболее расчетливым операциям характер благородного великодушия и могло бы даже самое шарлатанство облечь в ризы апостольских деяний.
