— Ну, и ещё за ними водится грешок...
— Какой?
— Они вовсе вам не так преданы, как вы думаете.
— Ну, уж это вы напрасно... Я их всех хорошо знаю!
— Да вот-с, не угодно ли, один из них про вас рассказывал...
И началось самое бесцеремонное перемывание грязного белья...
— А теперь я назову вам фамилию этого человека...
Но Скобелев в это мгновение схватил того за руку:
— Пожалуйста, ни одного слова больше и ради Бога — без фамилий... Я слишком люблю своих рыцарей, слишком обязан им, слишком. Всю кампанию они, по одному приказанию моему, шли на смерть... Я не хочу знать, кто это говорил, потому что не желаю быть несправедливым. Поневоле такая несправедливость может прорваться когда-нибудь в отношении к человеку, повинному только в том, что под влиянием стакана вина он разоткровенничался при человеке, не заслуживавшем такой откровенности. — И Скобелев тоном голоса нарочно подчеркнул эту фразу: — Да-с... Не заслуживавшем!
Когда завтрак кончился и полковник откланялся, Скобелев позвал человека.
— Заметил ты лицо этого господина?
— Точно так-с.
— Помни, что для него меня никогда нет дома!
Занимая уже довольно высокий пост, он не раз сталкивался с людьми, которые старались выиграть в его мнении и выдвинуться вперёд, унижая своих товарищей...
— Я их слушаю поневоле, ушей не заткнёшь, — говорил Скобелев, — но в уме своём в графе против их фамилии ставлю аттестацию «подлец и дурак». Подлец потому, что клевещет про других и главное — про своих товарищей, дурак — потому, что передаёт мне это, точно у меня у самого нет глаз во лбу, точно я не умею отличить порядочного человека от негодяя...
Один из его подчинённых очень нуждался в то время; Скобелев хотел ему помочь и не знал как. Призывает, наконец, того и говорит: «Вам присланы деньги из России... Вот они» — и придвигает горсть золота... Тот, разумеется, схватился за неё, даже не спросив от кого. Проходит несколько времени, он является опять к Скобелеву.
— Что вам?
— Я пришёл узнать, не прислали ли мне ещё денег из России.
— Прислали... Я забыл отдать вам... Вот они...
Потом этот франт отблагодарил по-своему Скобелева, обокрав его...
В следующий раз он поручил ведение своего хозяйства офицеру. Тот недели в две накатал ему счёт тысяч в пять-шесть.
— Это невозможно... Прикажете проверить? — спросили у него.
— Ни под каким видом. Вина прежде всего моя — потому что я его назначил сам... Заплатить, и ни слова об этом. Разумеется, впредь ему денежных поручений не давайте никаких. Это раз. Если бы это были деньги общественные или чужие — другое дело... Немного погодя я найду, что ему не к лицу моя дивизия, и он сам уберётся из неё.
Расставался со своими он вообще неохотно и долго не прощал тем, кто оставлял его сам...
— Я люблю N. N., он храбрый человек, полезный; только я не возьму его к себе.
— Отчего?
— Он меня оставил... Это было сделано не по-товарищески...
О тех же, которые меняли свой мундир на полицейский, Скобелев потом и слышать не мог.
— Не говорите мне о них... Храбрый боевой офицер — и так кончить!..
Когда у него просили за них, он обрывал прямо:
— Ни слова, господа... Впредь говорю, ничего не сделаю... Он с голоду не умирал... Я этого рода оружия терпеть не могу, вы сами это знаете.
Один из таких явился к нему и, «рыдая», начал рассказывать обо всех условиях своей новой службы.
— Жаль мне вас...
— Примите меня опять к себе.
— Ну, уж это извините... За что же я буду оскорблять своих офицеров?.. Я вам дам один совет — выходите в отставку...
В Константинополе и под ним шли у него нескончаемые споры...
Начиналась эпоха берлинского конгресса, уступок, дипломатических подвохов... Скобелев мучился, злился... Он не спал целые ночи...
— Что будет с Россией, что будет с Россией, если она отдаст всё!.. И даже не всё, если отдаст часть, уступит хоть кроху из сделанного ею... Зачем тогда была эта война и все её жертвы!..
Я помню последний вечер, в который я видел его.
Мы сидели на балконе дома в Сан-Стефано... Прямо перед нами уходили в лазоревый сумрак далей ласковые, полные неги волны Босфора... Точно с мягким мелодическим шёпотом текли они к тихому берегу... У пристани едва-едва колыхались лодки... На горизонте серебряные вершины малоазийского Олимпа прорезывали ночную темень... Зашёл разговор о будущности славян. Скобелев, разумеется, стоял за объединение племён малых в большие...
— Никогда ни серб, ни чех не уступят своей независимости и свободы за честь принадлежать России.
— Да об этом никто и не думает... Напротив, я рисую себе в будущем вольный союз славянских племён. Полнейшая автономия у каждого — одно только общее — войска, монеты и таможенная система. В остальном живи как хочешь и управляйся внутри у себя как можешь... А что касается до свободы, то ведь я говорю не о завтрашнем дне... К тому-то времени, пожалуй, Россия будет ещё свободнее их... Уж и теперь вольный воздух широко льётся в неё, погодите... Разумеется, мы всё потеряем, если останемся в прежних условиях... Племена и народы не знают платонической любви... Этак они сгруппируются вокруг Австрии и вместе с нею могут, пожалуй, основать южнославянскую монархию... Тогда мы пропадём!
— Почему же?
— Потому, что при помощи Австрии католичество широко разольётся у них... Оно захватит всё и всех, и в первом спорном вопросе славяне южные пойдут против северных, и будет эта братоубийственная война торжеством всякой немецкой челяди... Но это невозможно и невозможно... Если мы запрёмся да ото всех принципов новой государственной жизни стеной заслонимся — дело плохо... На это хватит у нас государственной мудрости... А пока наше призвание охранять их, именно их... Без этого — мы сами уйдём в животы, в непосредственность, потеряем свой исторический raison d’être[90].
— ...Мой символ краток: любовь к отечеству, свобода, наука и славянство!.. На этих четырёх китах мы построим такую политическую силу, что нам не будут страшны ни враги, ни друзья. И нечего думать о брюхе; ради этих великих целей принесём все жертвы... Если нам плохо живётся, потомкам лучше будет, гораздо лучше!
Мы замолчали...
Волны к ночи становились темнее, громче и громче ластились к берегам... Двурогий месяц прорезался на горизонте, тихий, красивый...
— Да, у него хорошо сказалось это! — проговорил Скобелев точно про себя.
— Что, у кого?
— У Хомякова... Пришло на память его... Помните его орла?
Лети, но в горнем море света,Где силой дышащая грудьРазгулом вольности согрета,О младших братьях не забудь!..
Совсем тихо начал он, но чем дальше, тем голос его всё креп и креп.
На степь полуденного края,На дальний запад оглянись:Их много там, где брег Дуная,Где Альпы тучей обвились,В ущельях скал, в Карпатах тёмных,В балканских дебрях и лесах,В сетях тевтонов вероломных,В стальных татарина цепях!И ждут окованные братья,Когда же зов услышат твой,Когда ты крылья, как объятья,Прострёшь над слабой их главой...О, вспомни их, орёл полночи!Пошли им громкий свой привет!..Пусть их утешит в рабской ночиТвоей свободы яркий свет!..Питай их пищей сил духовных,Питай надеждой лучших дней,И хлад сердец единокровныхЛюбовью жаркою согрей!..Их час придёт! Окрепнут крылья,Младыя когти подрастут,Вскричат орлы и цепь насильяЖелезным клювом расклюют...
И это будет!.. И это будет непременно!
— Когда? — несколько скептически переспросил я.
— А вот, когда у нас будет настолько много «пищи сил духовных», что мы будем в состоянии поделиться с ними ею; а во-вторых, когда «свободы нашей яркий свет» действительно будет ярок и целому миру ведом...
— А до тех пор?
— А до тех пор надеяться, верить, не опускать голову и не терять своего сродства с народом, сознания своей национальности.
В это время издали, с моря, послышалась вдохновенная песня, смелыми взмахами своих крыл уносившаяся в это тёмное южное небо с его яркими звёздами... Пело её несколько голосов... Видимо, певцы были одушевлены, видимо, всех их соединяло что-то общее...
— Вы знаете, что это поют они? — спросил Скобелев.
— Нет.
