Резкий звук заставил меня умолкнуть и поднять на него глаза. Звук разрываемой бумаги. Очень бледный, со сжатыми губами, он рвал ее фото в клочья. Мельче, мельче, мельче, затем наконец разжал руки и позволил ошметкам высыпаться вниз. И только затем взглянул на меня. И взгляд его был – еще хуже, чем на старых фотографиях.
– Ты хотя бы понимаешь, что именно ты мне сейчас сказала? В чем ты пытаешься обвинить меня и мою семью? – он не повышал голоса, в его словах почти не было эмоций. И это было очень неестественно. И жутко. – Ты пришла в мой дом и считаешь себя вправе оскорблять меня? Да ни один вампир никогда бы не осмелился сказать мне такое в лицо, – он встал и, резко схватив за плечо, вздернул меня на ноги. – Назови хоть одну причину, по которой я должен терпеть подобное хамство?
– Это правда, и ты это знаешь! И когда ты пришел в мой дом, ты не ограничился оскорблениями! И я едва ли когда смогу это забыть!
– У тебя полминуты, чтоб убраться отсюда! Дальше я ни за что не ручаюсь.
Его глаза прожигали во мне дыру. Я пятилась, пытаясь на ощупь отыскать дверь, и недособранные фотографии лежали между нами Бездонной Бездной. Не перешагнуть. Не перелететь.
Он, наконец, отвернулся, и я осмелилась повернуться к нему спиной и выскочить вон.
* * *
Придя домой долго рылась в ящиках своего письменного стола. Нет, я искала не фотографии. Старые тетрадки. Те, в которые я переписывала Лизкины стихи. Стихов у нее было много, я переписывала только те, что мне особенно нравились. И даже их накопилось не на одну тетрадку.
«Мне очень нужно, чтоб меня любили.Такой, какая есть. Несносной, романтичной,Капризной, глупенькой, эгоистичной,Чтоб все на свете за мой голос позабыли!..»*
Это стихотворение я совсем не помнила. Не слишком оно было удачным с точки зрения поэзии. А сейчас вот наткнулась, и чуть не расплакалась. Ей так хотелось любви. Совершенной, прекрасной, возвышенной. Кто может быть прекраснее вампира? Тем более – такого прекрасного вампира. Вот только… Это не он позабыл ради нее все на свете. Все было ровно наоборот. Было ли это счастьем, Лизка? То, что ты приняла за великую любовь?
«Мне снился старый и заумный муж,И первая лесная земляника,И на моих ресницах светлых – тушь,И озорная дочка Анжелика…»
Ничего этого уже не будет, Лизка. Никогда. Ни мужа, ни дочки, ни земляники. Мерзкий вампирский ублюдок! Развлекаться он сюда приезжает! Она была жива, моя Лизка! Наивная, мечтательная, поэтичная. Жива, пока не повстречалась с ним! Я все-таки плачу. Слезы капают, и чернила растекаются. Нас так долго заставляли писать перьевыми ручками, что мы привыкли, и писали ими не только на уроках. Надо было писать шариковой. Она бы не растеклась. Но кто же знал, что я стану плакать над стихами.
Вытираю слезы и листаю дальше. А вот это я уже помню. Еще бы, ведь оно посвящено мне, хоть и называется «Незнакомцу»:
«Если можно, взгляните нежнее,Улыбнитесь полоской зарниц,Ей привычней без Вас, но нужнееТрепет Ваших недлинных ресниц…»
Кто он, мой Незнакомец? Неужели я такая же дура, как и Лизка? Неужели я тоже умудрилась влюбиться в вампира? В это жестокое равнодушное чудовище? В это безумное чудовище?..
Дракос, ну зачем я ему все это наговорила? Да пусть это хоть двести раз правда, зачем было бросать это ему в лицо? Я никогда не научусь, я никогда не поумнею! А он никогда не сможет измениться… И никогда меня не простит…
Следом за тетрадками вытянула на свет несколько толстых самодельных конвертов. В них я хранила ее письма. Открыла одно наугад. «Из моих глаз скоро выплеснутся все слезы, тогда как традиционная меланхолия не позволяет выражаться по-человечески. Пойми, это будет похоже на мое пятое письмо, а нельзя и глупо дважды наступать на одни и те же грабли. Считаешь ты меня виноватой или нет – вот в чем вопрос. Если нет – я тебя не пойму, придется объяснять, а если да – тем более. О Светоч! Виновата я или нет? И я хочу, чтобы на этот вопрос ответила именно ты». Самое страшное – я не помнила, о чем это. Судя по дате, это было три года назад, и это было для нее безумно важно, и я наверняка ей что-то ответила, и наверняка пространно, и вряд ли иносказательно… Но я не помнила, о чем. Совсем. Это было давно. Это было вчера. Впереди была целая жизнь. Пара лет.
Какая-то бумажка. Меньше тетрадного листка. Разворачиваю, читаю. О, это Лизка смеется. Помню. Дело было у нее дома, и я попросила уточнить, кем же она меня считает. И она написала. Простым карандашом на обрывке листочка: «Во-первых: Ты презренная и бессовестная, т. к. а) не написала сочинение; б) не сделала географию. Во-вторых: Ты солнечная дева из класса светозарных, т. к. а) в Тебе еще осталось небесное стремление делать людям гадости не думая; б) Ты милостиво не сказала Петерсу ничего плохого за эти выходные»… И никуда не деться. Спасибо, Лизка. Моя долбаная прямолинейность. Желание высказать все-все как оно есть, невзирая на обстоятельства. То, что терпели от глупой девчонки в школе. То, что во многом восхищало Лизку. То, что теперь оборачивается для меня бедой, а я не могу измениться! Лизка сто раз права: я не из желания оскорбить, не из наглости, не из самоуверенности. От отсутствия паузы на «подумать»! Дура, дура, дура…
Наконец отыскала самое дорогое. Пухлая тетрадка в 48 листов с замусоленными уголками. На обложке красивым Лизкиным почерком выведено одно слово: «Лариса». Это книга. Первая и уже навсегда единственная книга, написанная пятнадцатилетней девочкой ко дню рождения подруги. Обо мне. Для меня. Девочки – так признаются друг другу в любви. Даже для себя не называя это любовью. «Есть вещи, которых не пишут», – написала она на развороте как эпиграф.
Она была очень талантлива, моя Лизка. Могла бы стать известным поэтом, писателем. Мечтала стать историком и изучать древнюю историю вампиров. И стала бы, и ее научными монографиями зачитывались бы, как художественной литературой. Были и легенды Великих всегда манили ее… Заманили. А он все так же любуется на себя в очередное зеркало, да выбирает наряд, в котором прибудет к нам «развлечься» в очередной раз!
– Что это за тетрадки? – спросила, не выдержав, Варька, глядя, как я бездумно листаю исписанные каллиграфическим почерком страницы.
– Память. Все, что осталось мне от моей самой лучшей подружки.
– А что с ней стало? Она тоже умерла?
Я вспомнила, что у этой девочки умерли все. Даже лошадки. И не смогла сказать «да».
– Нет, она встретила свою мечту. Свою самую большую любовь. И улетела мечте во вслед. И где-то там, в прекрасном саду, где цветут только розы, она сама превратилась в цветок, что распускается раз в году на самом прекрасном розовом кусте. И ее возлюбленный, проливая горькие слезы, целует ее лепестки. Потому что если в течение ста лет он каждый день будет проливать на цветок хотя бы одну слезинку, то она вновь возродится девой, и останется с ним уже навсегда.
