отрезветь.
Начать с того, что “Пигмалион” был сначала поставлен в Вене и Берлине, а в лондонском Королевском театре – только в 1914 году. 11 апреля состоялась эта премьера, в которой Стелла Патрик Кэмпбелл сделала все ровно так, как хотел Шоу, хотя перед этим полгода изводила его как могла. Она постоянно требовала, чтобы весь свет был направлен на нее, – Шоу не выдержал и объяснил ей, что такое освещение превращает ее лицо в белую тарелку с двумя сизыми сливами. Потом ей разонравились декорации, она стала двигать мебель – Шоу добился, чтобы мебель приколотили к сцене, всю, кроме огромного рояля, подвинуть который было выше ее сил. Партнер Генри Бирбом Три, крупный режиссер и театральный продюсер – помимо того что едва ли не первый красавец британской сцены, – беспрерывно подвергался ее упрекам и прямому шантажу, и в сцене, где Элиза бросает в лицо Хиггинсу шлепанцы, Шоу вынужден был специально позаботиться о том, чтобы шлепанцы были куплены предельно мягкие. Поясняя это требование, он подчеркивал: “Миссис Кэмпбелл – женщина сильная, ловкая и юркая”. Тем не менее после первого попадания шлепанцами в нос Бирбом упал в кресло и разрыдался. С такими-то людьми Шоу приходилось торчать на репетициях и пояснять роли, следя, чтобы артисты “не переусердствовали по части комизма”.
“Пигмалион” задумывался как серьезная пьеса – пьеса о том, что богатых и родовитых отличает от бедных и вульгарных только произношение; но больше всего вопросов вызывал открытый финал. От Шоу требовали непременно поженить героев, как и выходило по легенде, но Шоу категорически настаивал на том, что Элиза не может выйти за Хиггинса. Во-первых, Хиггинсу это не нужно; во-вторых, сама Элиза предпочтет влюбленного в нее Фредди; в-третьих, нет ничего пошлее женитьбы в финале, это “шаблоны и заготовки из лавки старьевщика”, – и Шоу упорствовал двадцать пять лет, пока в окончательной версии текста, написанной уже для фильма (сценарий даже опубликован), не появился финальный диалог Хиггинса с Элизой: он поручает ей купить ветчину, сыр “Стилтон”, перчатки восьмого размера и галстук для нового костюма. Элиза отвечает: “Восьмой размер вам будет мал, у вас уже имеются три новых галстука, которые вы забыли в ящике умывальника, Пикеринг предпочитает сыр “Глостер”, а не “Стилтон”, а вы вообще не ощущаете разницы. Про ветчину я позвоню миссис Пирс. Что вы без меня будете делать, не представляю”. Это фактическое признание в любви, согласие на брак, обещание долгой и умеренно счастливой жизни – и все-таки Шоу был в душе убежден, что между Элизой и Хиггинсом не может быть гармоничного брака. Ведь они с Пикерингом относились к ней как к собственности, кукле, забаве – всё это проговорила открытым текстом престарелая мать Хиггинса, в которой Шоу вывел собственную, всю жизнь обожаемую суровую матушку. “Вряд ли она прочитала хоть одну мою пьесу, – говаривал Шоу своему биографу Пирсону Хескету. – Хотя подождите… Наверно, она читала «Неравный брак». Я помню, она назвала дочь Тарлетона «дрянь девчонка»”.
После “Пигмалиона” – и последовавшего почти сразу второго замужества Стеллы – отношения оставались сугубо эпистолярными. Когда Стелла пообещала включить фрагменты писем Шоу в свои мемуары, он рыцарственно отредактировал их для этого.
4
Но смысл их переписки – далеко не в эротике, и сама эта история не совсем любовная. Она о том, как два чрезвычайно умных человека встречают старость, и о том, что из этого получается.
“Стареть скучно, – писал Шоу, – но это единственный способ жить долго”. На могиле своей он просил написать: “Если жить достаточно долго, с тобой непременно случится что-нибудь вроде этого”. Отсюда мы видим, что отношение его к смерти было достаточно рационально и цинично, а к старости – скорей уважительно, потому что для него это был оптимальный возраст. Соблазнов нет. Не надо никому ничего доказывать. Есть время заниматься собой, совершенствовать тексты, настаивать на своем в неизбежных спорах с актерами и продюсерами; есть достаточный авторитет, чтобы убеждать именно в своей версии; есть нужный уровень уверенности в себе – и при этом смирения, ибо сознаешь иллюзорность всех этих преимуществ. Шоу рожден был для того, чтобы достойно и здраво встретить старость; более того – чтобы показать Европе, как нужно стареть. Он одобрительно отнесся к “Закату Европы” Шпенглера, не отличался в этом от большинства европейских интеллектуалов (и, как показала история, рано счел Европу дряхлой – она благополучно пережила всех своих могильщиков), он искренне называл Запад страной отчаяния, а СССР – страной надежды, и ему хотелось продемонстрировать красивое, благожелательное старение, которое если и брюзжит, то только для того, чтобы перед ним не слишком преклонялись.
Стелла выбрала совершенно другой вариант старения, и в этом есть свое достоинство. Знаменитой стала ее фраза: “Мне всего тридцать девять и ни на один день больше! Конечно, у меня есть дочь двадцати восьми лет от роду, ну и что? В Индии это никого не удивило бы”. Она не желала видеть себя старой. Она не желала признавать свою старость. То, что сегодня сплошь и рядом называют глуповатым словом “осознанность”, представлялось ей капитуляцией. Уйдя со сцены в семьдесят, она уехала на юг Франции и жила под фамилией второго мужа, чтобы ей не докучали. Она хотела, чтобы ее помнили римской аристократкой, красавицей без возраста, и отказывалась находить преимущества в том, что для Шоу было самым естественным состоянием тела и духа.
Некоторые спрашивают: а что же, он всерьез поддерживал коммунистов? Разумеется, всерьез. Правда, он придумал довольно хитрую отмазку: СССР, говорил он, никак не конкурент Британии, а старая Россия была конкурентом на всех путях. Неужели вы хотите, добавлял он, чтобы Китай с его огромным населением стал сверхдержавой? А пока там правят коммунисты, нам это не грозит, а ему не светит. Разумеется, для великих азиатских империй коммунистическая власть – оптимальное с точки зрения Запада состояние. Но думаю, что в этом своем заявлении Шоу был как раз не вполне искренен. Ему нравился Советский Союз – по той же причине, по какой он всегда нравится старикам. Именно поэтому, кстати, “в СССР секса не было” – то есть у людей были более интересные занятия, чем потакания своей сексуальности. Это было вполне умозрительное государство, где людей волновало то же, что всю жизнь привлекало Шоу: строительство, перековка человеческой природы, рационализация всего. И, посетив СССР в 1931 году, семидесятипятилетний бодрый старик остался весьма доволен. Он пришел в восторг от Сталина, найдя его необыкновенно остроумным. И если посмотреть на то, как слова Сталина соотносятся с его делами, некоторого остроумия в самом деле нельзя не заметить. Дьявол у Шоу всегда утонченный демагог, и,
