оправиться от последствий своего театрального жеста. Апто Канавалиан усмехался себе под нос, Борз Нервен дремал, как и Свита Красавчика Гума, в то время как их безупречный идеал подкручивал свои локоны (один из тех привычных жестов, которые ассоциируются с бездумностью или, по крайней мере, с ее видимостью) и в то же время пытался поймать взгляд Услады Певуньи, последней из семейства Певунов, кто еще не спал в эту ночь. Следует заметить, что в мире хватает мужчин, которые, несмотря на всю свою мужественность, порой путают способы флирта, присущие разным полам. Ибо, на мой взгляд, подкручивать локоны и кокетливо хлопать ресницами свойственно женщинам (поскольку пустота ума порой привлекательна, особенно для тех, чей моральный уровень не поднимается выше колен), а не мужчинам. Красавчик Гум, увы, наверняка бесчисленное множество раз наблюдал подобное поведение в свой адрес и, похоже, поверил, что это и есть некий язык ухаживания; увы, отвечая тем же, что сам столь часто получал, он лишь вызывал усмешку у Услады, которая была отнюдь не склонна окружать его материнской заботой.
— Я мог бы теперь рассказать о паломниках, — снова заговорил я, — но для простоты скажем лишь, что все, кто пытается поймать взгляд бога, — пустые сосуды, которые считают себя несовершенными, пока их не наполнят, и верят, что по какой-то причине наполнить их может только чья-то благословенная чужая рука, но никак не своя собственная.
— И больше ничего? — спросил господин Амбертрошин, недомогание которого, похоже, миновало.
— Кто я такой, чтобы знать истину? — смиренно ответил я. — Даже я вижу соблазн беззаветной веры, страсть радостного служения неизвестной, но бесконечно дерзновенной цели.
— Дерзновенной?
— Любой способен наполнить тишину голосами, мой добрый кучер, — сказал я. — Разве мы не самые страстные изобретатели?
— А, понимаю. Вы имеете в виду, что религиозные убеждения полны замысловатых заблуждений, и те, кто якобы слышит слова богов, говорящих им, как поступать, на самом деле сами изобретают их на ходу.
— Рискну предположить, — заметил я, — что все начинается со слов кого-то другого, жреца или жрицы, произнесенных или написанных. Цель требует указаний. Человек служит некоей цели, и, если бог молчит, кто должен описать эту цель? Если все заблудились, первый, кто крикнет, будто что-то нашел, станет проводником для остальных, и их отчаяние сменится радостью или облегчением. Но кто сказал, что первый крикнувший не лжет? Или не безумен? Или что ему несвойственны куда более приземленные устремления — выяснить, как долго можно дурачить этих глупцов?
Господин Амбертрошин выпустил из трубки облако дыма.
— Вы воистину бредете в пустыне, сударь.
— А вы считаете иначе?
— Мы с вами можем согласиться относительно скал и камней, сударь, — ответил он, — но никак не их предназначения.
— Скалы? — переспросил Тульгорд, тараща глаза. — Камни и предназначение? Что ж, дай мне камень, кучер. Для тебя это помеха на дороге, но для меня — то, чем я могу размозжить тебе голову.
Господин Амбертрошин моргнул:
— Зачем вам это, Смертный Меч?
— Затем, что ты только сбиваешь всех с толку, вот зачем! Блик рассказывает историю — так пусть теперь даст слово тому злу, что преследует наших героев.
— Думаю, он уже только что это сделал, — заметил старик, попыхивая трубкой.
— Рыцари привержены чести и своей цели, и это одно и то же, — заявил Тульгорд Виз. — Паломники же ищут спасения. Так кто еще путешествует с этими достойными? Несомненно, некто подобный дьяволу. Говори же, поэт, ибо от этого зависит твоя жизнь!
— Я колеблюсь, добрый рыцарь.
— Что?
— Без Певунов надлежащего голосования не получится. Судя же по их дружному храпу, можно предположить, что в данный момент они пребывают в полностью бесчувственном состоянии. Госпожа Лоскуток, ваша жажда узнать, что дальше, превосходит любое терпение?
Она с некоторым лукавством взглянула на меня:
— Ты обещаешь мне искупление, поэт?
— Обещаю.
Внезапно в глазах ее мелькнуло сомнение, возможно, даже страх.
— Обещаешь? — снова спросила она, на этот раз шепотом.
Я великодушно кивнул.
— По-моему, вполне справедливо, — промолвил Апто, с серьезным видом глядя на меня, — если твоя судьба, Блик, будет зависеть исключительно от суждения Пурси Лоскуток. Если ты сумеешь даровать искупление женщине из ее истории, твоя жизнь спасена. Если же это тебе не удастся — ты ею поплатишься. Судя по кивкам, которые я вижу, моя идея воспринята одобрительно. И не пытайся кого-то обмануть, чтобы спасти себя. Предлагаю следующее: если Пурси в любой момент решит, что ты попросту… скажем так, разбавляешь водой свое повествование, то один из рыцарей или же оба сразу взмахнут мечами…
— Погоди! — крикнул Калап Роуд. — Лично я не кивал, так что идея твоя не одобрена, по крайней мере мною. Разве нам всем не ясно, что госпожа Лоскуток — женщина милосердная? Разве ее душа способна вынести столь жестокий приговор? Это все хитроумный Блик, решивший нас провести! Он дает обещание, которое не может сдержать, но лишь затем, чтобы выйти живым из этого кошмарного путешествия! Может, они вообще сговорились!
В ответ танцовщица заносчиво выпрямилась во весь рост:
— Горькие слова слышу я от тебя, поэт, порожденные несчастным убогим разумом. Мне доводилось выступать перед самыми гнусными тиранами, когда на кону стояла моя собственная жизнь. Я училась жестокому, но справедливому суду у ног своих хозяев. Думаешь, я стану притворяться? Думаешь, я не смогу сурово осудить того, кто столь отважно обещает искупление? Поймите же все, что Авас Дидион Блик выбирает — если, конечно, отважится — самый опасный из всех путей на ближайшие дни!
Слова ее прозвучали столь резко, что все присмирели, и, когда взоры присутствующих обратились ко мне, я понял всю истинность нашего договора. Дрогнул ли я? Ощутил ли я слабость в желудке бо`льшую, чем та, виной которой была трапеза из человечины (да, Ордиг и в самом деле взбунтовался у меня в брюхе). Следовало ли мне воспользоваться мгновением, чтобы сочинить некую прискорбную ложь? Нет, я знал, что не сделаю этого. Я просто промолчал, а затем, под тяжестью устремленных на меня взглядов, слегка кивнул достопочтенной танцовщице и сказал:
— Я согласен.
В ответ послышался лишь ее вздох.
Вскоре на крыльях летучей мыши опустилась усталость, дергая ушами и призрачно порхая среди нас, и мы пришли к молчаливому согласию, что пора спать. Поднявшись, я удалился во тьму, чтобы несколько мгновений побыть среди пустынной прохлады под насмешливыми звездами, подальше от жара и света угасающего костра, плотнее запахнув потрепанный плащ. В подобные моменты душу
