Восстанавливая древнерусское «православное учение о мече во всей его силе и славе», даже лучшие наши мыслители считали, что человек, взявший бремя меча и защищающий добро, «не праведен, но прав», а государственное дело считали «второочередным», хотя и ответственным и могущественным. Даже гражданская зона их не вразумила. Видимо, нужно было нечто более страшное. И оно явилось как следствие февраля 1917 года. После освенцимов и ГУЛАГа мы знаем, что государственное дело пусть не абсолютное, но всегда первоочередное, а воин бывает не только прав, но и праведен.
Критиковать начальство — любимое занятие прежде всего дураков и лукавых. В пору, когда мы «балдеем» от этого общественного наркотика и своим самоосквернением вызываем брезгливость даже у Запада, наши скромные офицеры проняли даже чемпионов по дегероизации — программу «Взгляд». Когда «телевики» увидели жизнь офицеров дальней авиации: их скученный, бедный быт и полет над просторами океана, — и когда те же офицеры прошли перед ними полк за полком с песнями, даже представитель «Взгляда» (что делает ему честь и прощает многие грехи их программы) в изумлении обронил:
— Это святые люди!..
Потому-то, когда осквернять, дегероизировать и унижать армию стало модой, так мерзко видеть, как в этой беспокойной толпе мелькают иногда мундиры офицеров. Ни одна уважающая себя страна не терпит в армии подобных.
К счастью, эталоном армии сегодня выступают другие офицеры. Недавно видел и бой-парад, и соборность в небе, когда дивизия десантников на учениях расцветила куполами поднебесье. Первым прыгнул генерал. За ним посыпались из люков десантники. К матушке-земле опускалось с неба воинство как братство, где все равны перед опасностью — от генерала до рядового.
Миллионы воинов в этом столетии просияли в русской земле и сделали этот любимый удел Богоматери самой святой землей па свете. Судьбы мира теперь будут вершиться не в Америке, не в Европе, не в Азии, а здесь. Благородство — вот главная духовная, политическая и экономическая категория нового русского тысячелетия. Мы призваны показать миру новый путь и в ратном служении, и в хозяйственном деле и соединить предпринимательство с благородством. Пока в полной мере это не было под силу никому. Быть может, мир ждал Россию а жертвы ее не напрасны.
Добро восторжествует, ибо пророчество великого духовного богатыря Ивана Санина (Иосифа Волоцкого) только-только набирает силу:
«Русская земля благочестием всех одоле».
Иван Ильин
ПРОТИВ РОССИИ
Где бы мы, русские национальные эмигранты, ни находились в нашем рассе́янии, мы должны помнить, что другие народы нас не знают и не понимают, что они боятся России, не сочувствуют ей и готовы радоваться всякому ее ослаблению. Только одна маленькая Сербия инстинктивно сочувствовала России, однако без знания и без понимания ее; и только одни Соединенные Штаты инстинктивно склонны предпочесть единую национальную Россию как неопасного им антипода и крупного лояльного и платежеспособного покупателя.
В остальных странах и среди остальных народов мы одиноки, непонятны и «непопулярны». Это не новое явление. Оно имеет свою историю. М. В. Ломоносов и А. С. Пушкин первые поняли своеобразие России, ее особенность от Европы, ее «неевропейскость», Ф. М. Достоевский и Н. Я. Данилевский первые поняли, что Европа нас не знает, не понимает и не любит. С тех пор прошли долгие годы, и мы должны были испытать на себе и подтвердить, что все эти великие русские люди были прозорливы и правы.
Западная Европа нас не знает, во-первых, потому, что ей чужд русский язык. В девятом веке славяне жили в самом центре Европы: от Киля до Магдебурга и Гелле, за Эльбой, в «Богемском лесу», в Коринтии, Кроации и на Балканах. Германцы систематически завоевывали их, вырезали их верхние сословия и, «обезглавив» их таким образом, подвергали денационализации. Европа сама вытеснила славянство на восток и на юг. А на юге их покорило, но не денационализировало турецкое иго. Вот как случилось, что русский язык стал чужд и «труден» западным европейцам. А без языка народ народу нем («немец»).
Западная Европа не знает нас, во-вторых, потому, что ей чужда русская (православная) религиозность. Европой искони владел Рим — сначала языческий, потом католический, воспринявший основные традиции первого. Но в русской истории была воспринята не римская, а греческая традиция. «Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер» (Пушкин). Рим никогда не отвечал нашему духу и нашему характеру. Его самоуверенная, властная и жестокая воля всегда отталкивала русскую совесть и русское сердце. А греческое вероисповедание мы, не искажая, восприняли настолько своеобразно, что о его «греческости» можно говорить лишь в условном, историческом смысле.
Европа не знает нас, в-третьих, потому, что ей чуждо славяно-русское созерцание мира, природы и человека. Западноевропейское человечество движется волею и рассудком. Русский человек живет прежде всего сердцем и воображением и лишь потом — волею и умом. Поэтому средний европеец стыдится искренности, совести и доброты как «глупости»; русский человек, наоборот, ждет от человека прежде всего доброты, совести, искренности. Европейское правосознание формально, черство и уравнительно; русское — бесформенно, добродушно и справедливо. Европеец, воспитанный Римом, презирает про себя другие народы (и европейские тоже) и желает властвовать над ними: зато требует внутри государства формальной «свободы» и формальной «демократии». Русский человек всегда наслаждался естественной свободою своего пространства, вольностью безгосударственного быта и расселения и нестесненностью своей внутренней индивидуализации; он всегда «удивлялся» другим народам, добродушно с ними уживался и ненавидел только вторгающихся поработителей; он ценил свободу духа выше формальной правовой свободы, и если бы другие народы и народцы его не тревожили, не мешали ему жить, то он на брался бы за оружие и не добивался бы власти над ними.
Из всего этого выросло глубокое различие между западной и восточно-русской культурой. У нас вся культура — иная, своя; и притом потому, что у нас иной, особый духовный уклад. У нас совсем иные храмы, иное богослужение, иная доброта, иная храбрость, иной семейный уклад; у нас совсем другая литература, другие музыка, театр, живопись, танец; не такая наука, не такая медицина, не такой суд, не такое отношение к преступлению, не такое чувство ранга, не такое отношение к нашим героям, гениям и царям. И притом наша душа открыта для западной культуры: мы ее видим, изучаем, знаем и если есть чему, то учимся у нее; мы овладеваем их языками и ценим искусство их лучших художников; у нас есть дар вчувствования и перевоплощения.
