этого можно заключить, что русское государство представляет такой хаос, в котором трудно что-либо разобрать; сколько голов — столько и планов; каждый умствует, следуя своему слабому суждению; не имея понятия о свободе, ее смешивают со своеволием. В России будет господствовать безначалие». Однако и Лефорт, несмотря на свою осведомленность, ошибался...
В тот же день в доме сенатора Новосильцева собралось немалое число высокородного шляхетства, чтобы обсудить положение дел. Василий Яковлевич Новосильцев всегда был нерешителен и человекоугодлив, никогда не позволял себе не только самостоятельных поступков, но и собственных суждений. А тут вдруг... Поистине дух разрешенной свободы, или свободы попустительной, заразителен. Впрочем, Новосильцев никогда не шел против силы. Так может быть, и ныне, в дни бесцарствия, он не устоял и открыл радушно покои свои родословным людям и генералитету, на чьей стороне ту самую силу и усмотрел?..
Перед собравшимися в доме Новосильцева выступил Василий Никитич Татищев, пользовавшийся авторитетом знатока истории отечественной. Он стал читать проект государственных преобразований о десяти пунктах. В нем предлагалось упразднить Верховный тайный совет вообще, учредив при императрице Анне Иоанновне, «в помощь ея величеству», «вышнее правительство», Сенат, из двадцати одной персоны состоящий. Из осторожности в состав оного включались и все члены Верховного совета. Затем шли пункты об устройстве и порядке деятельности правительства, об издании законов, о недопущении политических арестов. Татищев много внимания уделял правам и привилегиям шляхетства, не забыл школы, духовенство, купечество. Закончил же свое многотрудное чтение Василий Никитич обращением:
«...Сие представя Верховному Совету, требовать чтоб определили, выбрав всем шляхетством к рассмотрению сего людей достойных не меньше ста человек. И чтоб сие, не опущая времени начать; о том прилежно просить, чтоб, конечно, того же дня или на завтра, чрез герольдмейстера, шляхетству о собрании объявить, и покои для того назначить».
Столь конкретные и практические меры едва ли не более всего напугали присутствующих. Они свидетельствовали о том, что неповиновение Верховному тайному совету уже заключается не просто в разговорах, а перешло в дело...
«Я в то время, — пишет Феофан Прокопович, — всяческим возможным прилежанием старался проведать: что сия другая компания придумала и что та к намерению своему усмотрела? И скоро получил я известие, что у них два мнения спор имеют. Одно дерзкое: «на верховных господ, когда они в место свое соберутся, напасть внезапно оружною рукою, и если не похотят отстать умыслов своих, смерти всех предать». Другое мнение кроткое было: «Дойти до них в собрании и предложить, что затейки их не тайны; всем известно, что они строят; не малая вина, одним и не многим, государства состав переделывать; и хотя бы они преполезное нечто усмотрели, однакож скрывать то пред другими, а наипаче и правительствующим особам не сообщать, неприятно то и смрадно пахнет». Оба же мнения сии не могли произойти в согласный приговор; первое, яко лютое и удачи неизвестной, а другое, яко слабое и недействительное и своим же головам беду наводящее; и так некоего другаго средства искать надлежало».
Споры у Новосильцева к согласию не привели. Собравшиеся распались на несколько групп, и каждая принялась за сочинение собственного проекта. Один из таковых и привезли Волынский с Черкасским на подпись Соймонову. Отличался он от прочитанного Татищевым немногим: Верховному тайному совету оставлялось прежнее значение, но состав его увеличивался до двадцати одного члена. Были в нем учтены дополнительные льготы шляхетству, улучшение быта офицеров, говорилось о «порядочном произвождении солдат». Касаясь положения крестьян, чего не было совсем в проекте Татищева, новый проект предлагает дать крестьянству облегчение в податях.
Это был, конечно, компромиссный проект, в котором выразился страх мелкого, неродовитого дворянства перед Верховным тайным советом. «Верховники» изо всех сил распускали слухи о жестоких преследованиях, которым будут подвергнуты несогласные.
Второго числа с утра, после созванного верховными господами общего собрания Сената, Синода и генералитета, арестован был Ягужинский за ослушание, за то, что послал от себя гонца в Митаву с противными установлению речами...
Из уст в уста передавали рассказ о том, как фельдмаршал Долгорукий в соседнем с залом заседаний покое кричал на Ягужинского, как сорвал темляк с его шпаги... Говорили, что Верховный тайный совет приговорил бывшего генерал-прокурора к смертной казни... При этом канцлер Головкин — тесть Ягужинского, охваченный приступом нервной дрожи, не произнес ни слова. Он молча встал, вышел из дворца и уехал домой.
Вечером того же дня все семейство Головкиных — его дочь, сыновья и зять — приехало к Дмитрию Михайловичу Голицыну и умоляло о помиловании. Смертную казнь отменили, но Павел Иванович остался под караулом.
«И хотя таковыя вести пошептом в народе обносилися, — продолжает свое «Сказание» Прокопович, — однако ж толикий страх делали новым союзником, что многие из них, особливо маломощные, и в домах своих пребывать опасались, но с места на место переходя, в притворном платье и не в своем имяни, по ночам только, куда кого позывала нужда, перебегали».
7
Все это Федор Иванович знал. У него уже третий день в затворенной горнице ночевали князь Василий Алексеевич Урусов, с которым он учился вместе навигации в Голландии, а потом служил на Каспийском море, да старик Мятлев, с сыном которого Федор тоже учился и начинал свою службу на «Ингерманландиих... Знал Соймонов и то, что, согласившись на условия «верховников», герцогиня Курляндская Анна Иоанновна уже четыре дня как находилась в пути к Москве.
Кликнув Семена, он велел принести чернильницу с пером и проект подписал. С тем его гости и отбыли.
На следующий день приехал другой знакомец Федора — Андрей Федорович Хрущов, и тоже с проектом, но уже с другим. Во главе этой партии называли Семена Григорьевича Нарышкина, возвращенного Екатериной Первой из ссылки и управляющего двором Елисаветы Петровны. Впрочем, проект немногим отличался от уже читанного, и подписывать его Федор не стал, поскольку поставил уже под одним свою подпись. Андрей Федорович усмехнулся:
— Экой ты, Федор Иванович, упористый. Велико дело — один проект подписал. Вона, граф Мусин-Пушкин Платон Иванович уж на третий перо нацеливат.
— На то он и из на́больших, — ответил Соймонов не без лукавства, да поперхнулся, закашлялся с натугой, покраснел. И, не вдруг отдышавшись, закончил: — Господь, видать, за напраслину наказывает, ибо сказано в писании: не суди, да не судим будешь!.. Однакож я вот об чем думаю повсечасно: кому при новой государыне право написания новых законов
