– Погодите, но разве я только что не признался, что перед тем поссорился с отцом? – спокойно возразил Сережа.
– А потом, потом – что произошло? Вы вернулись в Каштановку и поужинали вместе с Владимиром Карповичем?
– Нет, отец к тому времени уже лег в постель. Я просто зашел к нему в спальню пожелать доброй ночи.
– Никто не видел, как он вернулся домой! Это странно!
– Тем не менее такое случается.
– И никто не видел, как он вышел из дома на следующее утро, чтобы отправиться в купальню!
– Слуги еще не проснулись.
– В котором же часу это произошло?
– Думаю, около пяти утра…
– Ну и что же ему было делать в такую рань на берегу реки?
– Откуда мне знать? Отец был таким чудаком! Может быть, у него там было назначено свидание с какой-нибудь крепостной девкой. Но, придя на место, он наткнулся на мужиков, которые уже приступили к работе, обругал их, потому что они нарушали его планы. Затем, разозлившись, побил. Один из мужиков, защищаясь, должно быть, сильно его ударил. А затем, опасаясь, как бы отец их не выдал мне или не наказал сам, мужики прикончили его, задушили голыми руками, после чего пришли ко мне и рассказали, что нашли барина в купальне мертвым…
У него на все был готов ответ. В изложении племянника даже самые подозрительные события выстраивались вполне логичной цепочкой. Софи больше не находила доводов, которые могла бы выставить против этой версии, но, несмотря на то что ей ничего не приходило в голову, все еще отказывалась признавать себя побежденной.
В течение довольно долгого времени Сережа молча смотрел на то, как она не находит слов, потом, все еще сидя на краю стола и раскачивая ногой, язвительно улыбнулся и ласково произнес:
– Ну, и что же, дорогая тетушка, мы теперь будем делать?
Она не ответила.
– Вы плели заговор у меня за спиной, – продолжал он. – Вы пытались настроить против меня власти. Вы объявили себя моим прокурором, моим врагом, хотя я принял вас со всей доброжелательностью, на какую только способен! Теперь о примирении между нами не может быть и речи!
– Не может, – подтвердила Софи.
– Конечно, правительство определило вам Каштановку в качестве места пребывания. Следовательно, я должен мириться с вашим присутствием в доме. Однако это положение делается с каждым днем все более нестерпимым. И я вижу тут одно-единственное решение проблемы: ваш отъезд. Вам следует попросить разрешения поселиться в каком-нибудь другом месте. В Санкт-Петербурге, Москве, Париже, Пекине… Где вам будет угодно! Только не здесь!..
Софи понимала, что Сережа прав, и все же какая-то непреодолимая сила заставила ее ответить:
– Значит, вас устроило бы, если бы я отсюда уехала? Вот уж на что не рассчитывайте! Я останусь здесь, чего бы это мне ни стоило и чем бы ни грозило! Это имение принадлежит мне ровно в такой же степени, как и вам!
– Где бы вы ни были, вы по-прежнему будете получать половину доходов с него.
– Когда я это говорила, то меньше всего думала о деньгах! Я думаю о людях… о несчастных людях, которые живут на этой земле… Пока я остаюсь среди них, я могу защищать их от вас!
– От меня? До чего же вы наивны! Разве вы не убедились в том, как мало значит ваше мнение для губернатора? Поймите же, наконец, что в России вы ничего собой не представляете, вы не можете пользоваться здесь доверием, вам никто не сочувствует, у вас нет будущего!.. Поймите это и смиритесь!.. И убирайтесь отсюда подобру-поздорову!..
Племянник уже не церемонился больше – он в открытую гнал ее, выгонял из собственного дома! Кровь бросилась Софи в голову, она закричала:
– Никогда! Ни за что!..
И бросилась к двери, намереваясь выбежать из кабинета. Однако Сережа, опередив ее, прислонился к двери и загородил дорогу. Ужасно: он ведет себя в точности так же, как его отец, когда пытался запугать бедняжку Машу, мелькнуло в голове у Софи. При свете лампы жестокое лицо племянника казалось отлитым из бронзы. Кожа на скулах поблескивала. В глазах горела невероятной силы ненависть.
– Вы чересчур торопливы, драгоценная тетушка! – сказал он. – Не спешите: я еще не договорил. Мне нравится, чтобы у меня во всем был полный порядок, и вам это известно. Так вот, выслушайте, что я решил на будущее: отныне вам будут подавать еду в вашу комнату. Вас это не должно стеснять, поскольку вы уже по собственной инициативе перестали выходить к столу. Кроме того, вы больше не будете заниматься домом. Никто из слуг больше не будет вам повиноваться. Больше того, им будет запрещено с вами разговаривать, отвечать на ваши вопросы. Прислуживать вам отныне будет позволено только вашей горничной Зое. При малейших нарушениях с вашей стороны всякого провинившегося, всякого, кто станет вас слушать, выпорют розгами!
– Вы уже однажды попробовали запугать меня этими подлыми принудительными мерами! – еле выговорила, так дрожали у нее губы, Софи.
– Совершенно верно, попробовал, потому и считаю: напрасно я отказался от этого, уступив вашим настояниям. Теперь, еще более укрепившись в сознании своей правоты и преисполненный решимости, я возвращаюсь к прежнему намерению. Можете жаловаться кому угодно, писать хоть губернатору, хоть царю, хоть папе римскому, я не уступлю и не отступлю! Вы уже имели случай убедиться в том, что, когда вы высказываете свое негодование, в высших сферах к вашим словам отнюдь не прислушиваются! А я уже имел случай убедиться в том, что с вами иначе как силой действовать нельзя! Вам рано или поздно придется сдаться! И вы сами станете просить, вы умолять меня будете о помощи, лишь бы вам разрешили уехать отсюда!
– Вы все сказали, Сергей Владимирович? – произнесла она, бестрепетно выдержав его взгляд.
– Да, все.
– Тогда позвольте мне пройти.
Племянник посторонился, освободив ей дорогу к двери. Софи вышла из кабинета. На лестнице у нее закружилась голова: столько сил было потрачено на то, чтобы противостоять Сереже, что теперь их не оставалось даже на то, чтобы дойти до своей комнаты. Что было делать? Постояла, опершись на перила, немного отдышалась и медленно стала подниматься дальше по ступенькам. Добравшись до своей спальни, совсем уже измученная, упала в кресло. Уронив голову на руки, постаралась справиться с охватившим ее отчаянием. Что с ней станет, как ей жить дальше среди окружающего ее враждебного мира? Софи нестерпимо хотелось плакать, но глаза оставались сухими. Да если бы она и стала проливать слезы, то не от печали, а от досады на себя самое и от злости на племянника. Слабый огонек ночника освещал край постели. На туалетном столике поблескивали флаконы. Стекла заиндевели, покрылись серебристыми морозными узорами. За ними – ночь, снег, безмолвие.
Когда настало время ужина, в комнату вошла Зоя, принесла на подносе холодное мясо и фрукты.
– Барыня, ужас-то какой! – прошептала она. – Барин только что позвал к себе в кабинет всех слуг. Он сказал им…
– Я знаю, что он им сказал, – так же тихо ответила Софи.
– Только я одна должна исполнять ваши приказания…
– Не бойся, я не стану задавать тебе много работы!..
– Да не в том беда-то, барыня!.. Я только хотела вас попросить… ради Давыда и ради всех остальных… вы ведь не станете делать ничего такого, что может рассердить молодого барина, правда ведь?..
Румяное лицо горничной приняло жалкое, просительное выражение, даже пухлые щеки, казалось, осунулись.
– Не бойся, никто из вас не пострадает по моей вине, – успокоила ее Софи.
– Ох, барыня, миленькая, спасибо вам! Сохрани вас Господь за вашу доброту! – причитала Зоя.
Упав на колени перед хозяйкой, она осыпала ее руки жаркими поцелуями. Софи чувствовала на своей коже теплое дыхание, вот так же у ее ног притулилась бы собака… Она похлопала девушку по круглой розовой щеке. Зоя вскочила и, не утирая мокрых глаз, принялась хлопотать, накрывая ужин на маленьком столике. «Ну вот, – подумала Софи, – теперь я настоящая узница!»
10
К середине февраля вьюги отрезали дом в Каштановке от окружающего мира – разве что из ближних деревень еще можно было изредка добраться в санях по проселкам, зато большая дорога сделалась совершенно непроезжей. Даже до Пскова, до которого было совсем недалеко, нечего и думать было доехать, остальные же российские города могли бы и вовсе исчезнуть с лица земли, и никто об этом здесь так и не узнал бы.
Одинокие среди холодной белой пустыни обитатели Каштановки зябко жались по углам старого дома с наглухо законопаченными окнами. Хорошо хоть дров и провизии было припасено достаточно для того, чтобы выдержать долгие месяцы зимней осады. Софи, в прежние времена любившая сельское уединение, теперь страдала от него, как от удушья. Все слуги в точности исполняли распоряжения Сережи, и, если не считать Зои, ни один из них к ней даже и не подходил близко, не то что не пытался заговорить. Они просто старались теперь не встречаться с барыней, чтобы не навлечь на себя неприятностей. А если она сама к кому-то из них обращалась, пусть даже не с просьбой и не с вопросом, тот делал тупое лицо и молчал, словно язык проглотил, а иногда поворачивался и улепетывал со всех ног. Если она зачем-нибудь входила в людскую, все разом умолкали и на всех лицах появлялось такое испуганное выражение, что Софи тут же уходила, чтобы не подвергать людей дальнейшей пытке страхом. Сережа ел один в столовой и много времени проводил, запершись у себя в кабинете, встретившись же ненароком с тетушкой где-нибудь в коридоре, не здоровался с ней и словно бы не видел ее. Оттого, что так много людей перестало ее замечать, Софи начала сомневаться в том, существует ли она еще на этом свете. Представление о собственной личности терялось в этой неотзывчивой пустоте. Одна только Зоя еще давала Софи возможность почувствовать, что она принадлежит пока этому миру. Конечно, бедной девушке нечего, совершенно нечего было сказать хозяйке, но горничная была, по крайней мере, живым, реальным человеком, у нее были уши, голос, взгляд, душа… От нее Софи узнавала обо всем, что делается в Каштановке, чем занимался хозяин дома, о чем разговаривали на кухне. Но сколько же времени можно довольствоваться столь убогой подделкой жизни? Не сломается ли Софи под грузом непереносимой скуки? «Только бы продержаться до весны, – уговаривала она себя. – Только бы продержаться! А там, глядишь, станет получше!»
