Когда морозы были не очень сильными, Софи выходила погулять в парк. Снега нападало столько, что нельзя было шагу ступить в сторону – сразу провалишься по пояс. Аллеи сузились и выглядели теперь тропинками, зажатыми между двумя огромными белыми сугробами. Пробираясь мелкими шажками по узкой обледенелой дорожке, Софи наглядеться не могла на бледное сияние затонувшего в снегах мира, белизну, на которой резко выделялись мрачные силуэты елей.
Как-то раз, любуясь завораживающим пейзажем, она заметила вдалеке скачущего всадника: это Сережа возвращался с прогулки. Он пустил коня галопом, и вскоре Софи увидела, как прямо на нее летит, стремительно вырастая, конская голова, над ней – разгоревшееся от ветра и скачки лицо, сверкающие глаза, сдвинутая на одно ухо меховая шапка. Сережа и не подумал придержать коня, он мчался прямо на нее, вот-вот собьет с ног. Софи инстинктивно прижалась спиной к высокому снежному валу. Черный вихрь пролетел совсем рядом, едва не задев ее, нога в сапоге чуть было не разбила ей лицо, в глаза полетели осколки льда из-под копыт. «Он с ума сошел!» – подумала, дрожа всем телом, Софи, когда всадник проскакал мимо. Поначалу она решила, что ее трясет от холода, но вскоре поняла, что всему виной сильное волнение и испуг. И в голове всплыла некогда произнесенная племянником фраза: «Поместье должно оставаться общей собственностью, в нераздельном владении, до смерти кого-то из нас». Затем припомнилось, как Вася Волков заклинал ее быть осторожной, поскольку считал Сережу способным совершить еще одно преступление ради того, чтобы завладеть Каштановкой. «Человек, убивший родного отца, – сказала она себе, – не остановится перед таким ничтожным препятствием, какое представляю собой я. Но в самом ли деле он убил отца? Мне никогда этого не узнать…» Внезапно Софи стало безразлично, будет она жить или умрет. Она повернула к дому. Закутанные платками до глаз крестьянки мели крыльцо. Девушки все видели. Софи улыбнулась им, те испуганно отвернулись. Она поднялась в свою комнату и позвонила в колокольчик – надо было позвать Зою. Но горничная на звонок не явилась: должно быть, куда-то отошла и не слышала колокольчика. Господи, неужели и сегодня снова придется сидеть в одиночестве! От одной только мысли об этом Софи охватил ужас, она почувствовала себя беспредельно несчастной, ей захотелось кричать. Но она постаралась взять себя в руки, и в надежде хоть немного успокоиться, взяла лист бумаги и села писать Фердинанду Богдановичу, рассказывая ему обо всем без утайки. Нет, она не станет посылать это письмо адресату: все равно цензоры перехватят по дороге, но написать, хотя бы для себя самой, все-таки надо. Исписав кругом два листа, Софи разорвала их в мелкие клочки. В коридоре послышались шаги горничной, и сердце у Софи радостно забилось, но, когда вошла Зоя, она постаралась ничем не выдать своей радости: как бы там ни было, ей следует держаться на должном расстоянии от прислуги, не допускать ни малейшей фамильярности, оставаться для крепостных настоящей барыней.
* * *
Дни шли за днями, безнадежно, удручающе однообразные. Сидя у окна в своей комнате, Софи целыми часами, до полного отупения, смотрела на белый парк с неподвижными тенями на снегу. Комната была жарко натоплена, к изразцовой печке не притронуться, но из-под двери тянуло ледяным сквозняком. Софи куталась в шаль, раскрывала книгу, читала несколько строк, печально откладывала томик в сторону и бралась за свое вечное вышиванье. Неужели эта зима так никогда и не кончится? Когда же, наконец, снова можно будет пройтись по зеленеющим полям? На Страстной неделе все еще шумела вьюга, но дороги расчистили вовремя, и в Великую субботу слуги смогли вместе с хозяином отправиться в Шатково ко всенощной. В распоряжение Софи никакого экипажа не предоставили, и она осталась дома. Впрочем, она бы и не согласилась появиться в церкви вместе с Сережей. Издалека донесся призрачный звон колоколов, возвещавший о воскрешении Спасителя…
На следующее утро Зоя принесла барыне крашеные яйца, освященные в церкви, и хозяйка с горничной трижды похристосовались.
До весны было уже недалеко: хотя снег никак не сходил, в воздухе разливалось ласковое тепло, почки на голых ветвях каштанов, берез, осин, смородины набухали соком, куски ледяной корки, соскальзывая с крыш, с глухим стуком падали на землю, плотный наст проседал, таял, из-под него показывалась крепкая зеленая трава, усыпанная первыми цветочками, – природа весело скидывала с себя зимние одежды, весь пейзаж менял окраску, и даже небо голубело теперь не так, как в долгие морозные месяцы… И надо всем этим обновленным миром, хотя еще и тонущим в непросохшей грязи, заливались жаворонки, прилетевшие, как и каждый год, в день сорока мучеников.
Софи выбиралась из зимы, разбитая слабостью во всем теле. Может быть, простудилась у себя в комнате? Солнышко, сиявшее за окном, ее успокоило и развеселило. Она впервые отложила шубу и вышла из дома легко одетая, в коротких ботиках.
Со всех сторон бежали сверкающие ручьи. Софи перешагивала через них, увязая ногами в грязи, и радовалась тому, что чуть подальше, там, где блестела тонкая корочка льда, которая все не таяла и не таяла, уже видно стало, как поднимаются со дна темные пузырьки. У реки кричали чибисы. Мимо с жужжанием пролетела заблудившаяся пчела. Софи проследила за ней взглядом и улыбнулась. Глаза ее невольно щурились от слишком яркого света. Раскрыв рот, она жадно пила воздух, напоенный запахами снега и мха. Тропинка, выбранная наугад, закончилась в овраге. Софи поскользнулась и с трудом выбралась на твердую землю. От усилий ей стало жарко, она вся вспотела. Внезапно набежавшие серые тучи закрыли солнце, сразу стало очень холодно. Мгновенно продрогнув, она поспешила вернуться в дом.
Вечером, после ужина, Софи почувствовала, что озноб пробирает ее до костей, она не может унять дрожи. Вся кожа болела, дергалась, кости ныли, она стучала зубами… Ей самой все это казалось нелепым, она хотела перестать, но никак не могла. Зоя, глядя на нее, встревожилась, но Софи нервно рассмеялась.
– Да это ничего, пустяки. Я, должно быть, немного простудилась. Помоги мне раздеться и принеси еще одно одеяло.
Она легла, отослала горничную и погасила лампу у изголовья. Вот только сон никак не шел. Посреди ночи Софи почувствовала, что руки и ноги у нее как чужие, грудь заложена, а когда она закашлялась, в боку так закололо, что перехватило дыхание. Постаралась дышать неглубоко. На лбу выступили капли пота. Раньше ее колотил озноб, теперь она вся горела, ей стало душно. «Должно быть, у меня сильный жар», – подумала Софи. И вспомнила Александрину Муравьеву, которая долгие недели кашляла, надрывая легкие, прежде чем умереть, вспомнила ее измученное, бескровное лицо. «Неужели я буду болеть, как она? Нет! Нет! Ни за что!» Пожалела о том, что отослала Зою, схватила со столика у постели колокольчик, слабой рукой потрясла. Но еле слышный звон затерялся в недрах спящего дома. Тогда она стала звать: «Зоя, Зоя!» – но всякий раз, с каждым новым криком в спину ей с левой стороны вонзался кинжал. Софи поняла, что никто ее не услышит, и вновь уронила голову на мокрую от пота подушку. Лицо пылало, словно в пекле. Волосы прилипли ко лбу. Во рту пересохло. И зачем только она погасила лампу? Теперь сил недостает снова ее зажечь. И до рассвета никто к ней не придет. Все свое внимание Софи сосредоточила теперь на том углу спальни, где стоял туалетный столик.
И вот наконец в зеркале показался бледный свет, отблеск занимающегося дня. Софи, немного успокоившись, задремала. А когда снова открыла глаза, то увидела склонившуюся над ней горничную. Зоя обтирала ей лицо влажным полотенцем.
– Ох, барыня, да вы никак захворали?..
У Софи в голове мелькнула радостная мысль.
– Да, – ответила она. – Позови-ка доктора Вольфа!
– Кого, барыня?
– Доктора Вольфа! Он, должно быть, сейчас в лечебнице…
С этой минуты все смешалось у нее в голове. Часы то летели слишком быстро, то тянулись чересчур медленно; прошло неопределенное время, и свет уступил место сумеркам; Зоя то приходила, то уходила; ночью она дремала в кресле, стоявшем около постели. Открыв глаза и увидев горничную, Софи рассердилась:
– Ну что же ты? Послала за доктором Вольфом?
– Я спросила у нашего барина, – пролепетала Зоя, – и он сказал, что не хочет впускать в дом никаких докторов.
В голове у Софи словно прорвалась завеса, мутная пелена спала, туман рассеялся. Она вспомнила, где находится, и ее возбуждение сменилось мучительной тоской. Сибирь вместе с живущими там друзьями ушла от нее далеко-далеко. Она осталась одна в старом каштановском доме, и, кроме нее, здесь живет враждебно настроенный к ней человек, ненавистник, который желает ей смерти. Зоя расплакалась.
– Барыня, барыня! – причитала она, то и дело всхлипывая. – Я не могу бросить вас вот так лежать, я готова ходить за вами, лечить вас, только я совсем не знаю, что надо делать! Ох, что же это с нами станется?
