прочной.
— При чем тут — «нужно», «не нужно»?! — с досадой сказал Каретников, не понимая, отчего она, не отстранившись от него, выглядела тем не менее какой-то подавленной, почти что испуганной, будто невесть что случилось. — Мы же с тобой не дети, в конце концов!
Что-то, однако, все же не так было в их отношениях, раздраженно думал Каретников. Не как обычно должно бы быть. Наверное, слишком затянулись их разговоры, и теперь неизвестно, возможно ли это поправить, преодолеть, вернуться в русло нормальных человеческих отношений.
На следующий день Вера решила намеренно опоздать к завтраку, чтобы разминуться с Андреем Михайловичем, но, решив так, тут же заторопилась, почувствовала, как ей срочно необходимо увидеть его улыбку, уже привычный ей жест, с каким он, затрудняясь что-то выразить словами, трет переносицу.
«Но так же нельзя! — укоряла себя Вера и тут же себе возражала: — А так можно, что до отъезда всего десять дней осталось?! И ведь ничего, совершенно ничего больше!»
Как в детстве, чтоб задобрить кого-то неизвестного, кто может помешать и все, если захочет, расстроить, она дала зарок, что даже и поцелуев никаких больше не позволит, только бы вместе быть эти последние дни.
В тот же вечер, потянувшись к Вере уже с ощущением завоеванного им права, Андрей Михайлович возмутился ее неуступчивостью. Это уж смешно и неумно было: что ж, так ему всякий раз и начинать все сначала?! Что это за ханжество, в самом деле?!
Он хотел было продемонстрировать перед ней обиду, но она так просительно, одновременно и ласково и грустно, смотрела на него и выглядела такой виноватой, что он лишь улыбнулся, ни на чем не стал настаивать и снова почувствовал какую-то непонятную нежность к ней.
Их встречи и ежедневные прогулки по вечерам продолжались, Андрей Михайлович, успокаивая себя и пряча от себя же свое разочарование таким времяпровождением, с усмешкой философствовал перед собой, что все-таки лучше даже просто ходить с хорошей женщиной, чем проводить часы как-то иначе — с плохой.
В один из вечеров им встретился Константин Прокофьевич. они вынужденно позвали его пройтись с ними, он, согласившись, пошел рядом, тяжело опираясь на палку, больше слушал, чем говорил сам, а потом, когда, проводив Веру к женскому корпусу, они возвращались к себе, Константин Прокофьевич вдруг сказал:
— Вы вдвоем хоть сами-то замечаете?
— Мы? А что, собственно, замечать? — не понял Каретников.
— Да вы же обрывками фраз разговариваете, какими-то междометиями! — улыбнулся Константин Прокофьевич, с интересом глядя на Каретникова. — Или вы уже много лет знакомы?
— Ну что вы! Недели две. Как с вами. А что?
— И так понимаете друг друга?! — не поверил Константин Прокофьевич. — Вы уж не разыгрывайте старика.
— Да честное слово даю! — рассмеялся Каретников.
— Ну-ну... А как же... а жена? — осторожно спросил Константин Прокофьевич. — У вас же, кажется, двое детей?
Андрей Михайлович снисходительно улыбнулся и, успокаивая разволновавшегося соседа, объяснил ему, что зря тот так серьезно все воспринял. Вера действительно симпатичная, скромная, умная женщина, с ней интересно... Тут ему показалось, что на лице его соседа что-то промелькнуло, какое-то не совсем понравившееся Каретникову выражение мужской понятливости, и Андрей Михайлович повторил с нажимом, чуть даже обижаясь за Веру: да-да, она именно интересный собеседник, и так слушает, как редко кто умеет. Но нельзя же сравнивать: семья есть семья, одно другого не должно касаться, абсолютно ведь разные вещи...
Говоря это своему соседу, Каретников внезапно обнаружил, что, отправив еще в самом начале открытку о том, как здесь устроился, он, оказывается, давно уже не писал домой. Это и впрямь было нехорошо — раньше никакая другая женщина не мешала ему помнить о доме, о семье, и он всегда исправно писал, когда был в отъезде. Завтра же с утра надо написать домой.
— Выходит, ничего серьезного не случилось? — усмехнулся Константин Прокофьевич.
Каретников подумал, что сосед-то его не такой уж простачок, каким ему казался. Пойди вот разбери, как он это сказал: успокоившись за незыблемость чужой семьи или, наоборот, с осуждением каким-то.
— А если б и случилось серьезное, так сразу жену и детей бросать? — спросил с иронией Каретников.
— Ну, зачем так уж... Но как же вот так: взять потом и вычеркнуть? Как вовсе и не было?
— А вы никогда не вычеркивали?
— А у меня... у меня, может, никогда и не было такого! — в сердцах сказал Константин Прокофьевич. — А кому вот подфартит... Э-э, ладно, давайте-ка лучше спать, у меня до завтрака процедуры...
— Да чего «такого» не было? Чего? — добивался Каретников.
— А чтоб понимали так — вот чего! — Константин Прокофьевич отвернулся к стенке, умолк, а когда Андрей Михайлович, устраиваясь на кровати, чтобы вытянуться в полный рост, уже решил, что сосед уснул, тот вдруг сказал не то с горечью, не то даже сердито: — «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».
Каретников улыбнулся в темноте. Все-таки забавный ему сосед попался.
Бывали и совсем уж невероятные, смешные и для них трогательные совпадения. Как-то вечером, прогуливаясь чинно, как муж с женой, на взморье по затвердевшему песку у самой воды, они с Верой увидели кривобокий, полуспущенный цветной детский мяч. Каретников захотел было поддеть его ногой, но в последний миг что-то удержало его, он передумал и, осторожно коснувшись, откатил мяч чуть в сторону, туда, где песок был глубоким, рыхлым, рассыпчатым и где поэтому никто вечерами не ходил, чтобы он не набрался в туфли. Каретников даже задержался на секунду, подумав, что не хочется оставлять этот мяч, такой он был какой-то одинокий здесь.
— Жалко его, — проговорила вдруг Вера и стеснительно улыбнулась. — Давай до завтра заберем его?
Она боялась, что Каретников расхохочется, но он с таким удивлением и такой благодарностью посмотрел на нее, что у Веры слезы выступили: значит, и он тоже об этом подумал?!
Она прижалась щекой к его плечу — рядом с ним она была совсем маленькой, — но тут же, спохватившись, отодвинулась.
— Послушай!.. — притворно ужаснулся
