он. — Что это ты позволила себе?! Какая вольность!..
Сейчас ей и в самом деле хотелось заплакать — уже от обиды на него: неужели он совсем ничего не понимает?! Неужели не видит, как она хотела бы не отстраняться от него?! Но что же ей делать? Если все это допустить, как она потом сможет без него остаться? Он-то ведь вполне без нее сможет?
— Что с тобой? — ласково и чуть обеспокоенно спросил Каретников, заметив на себе ее грустный, изучающий взгляд.
— Нет, ничего, — улыбнулась она ему и попросила: — Расскажи еще о себе.
Он, кажется, уже давно все рассказал, что можно, и тем не менее всякий раз она просила: «Расскажи о себе». Никто им так не интересовался до сих пор, как она.
Каретников мог бы рассказать ей, что все последние годы — и когда докторскую писал, и особенно когда стал заведовать кафедрой, — почти постоянно жило в нем ощущение, что он еле поспевает. Не так конкретно, что, дескать, то-то и то-то не успел, а что вообще все время на этой грани: что-то словно бы уходит, ускользает от него, а сам он все опаздывает, опаздывает... Нет, пока он вроде успевал все-таки. Пусть иногда как бы в самую последнюю минуту, как на поезд, — а успел, успел, слава богу! Но рассказать ей об этом значило лишь умалить себя в ее глазах, как, впрочем, и в любых других — тоже. Ни одной живой душе он никогда бы не признался в этом своем ощущении, да, может быть, и самому себе толком в этом не признавался. Ну как было объяснить, что дело не в его способностях, совсем не в том, что, мол, не по Сеньке шапка?! Просто дело было в цене, которую приходилось платить, чтобы не опаздывать. Ему ли, таким ли, как он, то есть людям его положения, — всегда надо было от чего-то непременно отказываться. От общения с симпатичным тебе человеком — потому что некогда; от театра или интересной книжки — потому что некогда; даже от приятного иногда ничегонеделания — тоже, потому что некогда.
— Такой какой-то образ жизни... — усмехнулся он. — Все, на что решаешься тратить свое время, приходится обязательно тратить только со смыслом. Прогуляться пешком позволяешь себе не просто так, для удовольствия, а с мыслью, что это средство от гиподинамии. Если уж по телефону кому-нибудь из приятелей звонишь, то «как живешь?» — это всего-навсего интеллигентная прелюдия, а звонишь-то совсем не за этим: дело есть — потому и выбрался позвонить.
— И твоя баня по пятницам — она тоже для одной лишь пользы? — Вера недоверчиво смотрела на него с каким-то детским ужасом в глазах, который невольно вызывал его улыбку.
— Ну, не так уж буквально. Конечно, и для удовольствия, — уступил Каретников. — Но не только. Если банька престижная, самые важные дела — мигом решаются. Задача — чтобы было их там с кем решать. Так что баньку тоже нельзя на самотек...
— Ты просто не хочешь говорить о себе серьезно, — решила Вера.
Он говорил абсолютно серьезно, но теперь не решался ей признаться в этом, раз она не могла поверить.
— А как о себе вообще можно серьезно? — посмеиваясь, сказал он, чтобы дать ей возможность думать и предполагать так, как ей хочется и как было бы ему приятно самому выглядеть в ее глазах — человеком, который умеет и к собственной персоне относиться достаточно иронически. — С одной стороны, боишься свою нескромность обнаружить, с другой — а вдруг о себе чересчур скромно окажется? Если вслух говорить о себе серьезно — так это ведь... ну, как на площади раздеваться, что ли. Или наоборот — пиджак на пиджак напяливать, что тоже... не слишком удобно...
— Скажи, а наедине с собой люди тоже бывают остроумными? — спросила Вера.
В ее вопросе ему почудилось что-то обидное: она словно бы уличала его в нарочитом остроумии, — но додумать все это Каретников не успел, потому что сразу же она и другое сказала:
— А твой отец... Ты как-то объяснил, что он ничего не достиг в жизни, так как слишком тратил себя на других...
Каретников не понял, в связи с чем она вдруг заговорила об этом, но, будучи вполне снисходительным к женской логике — правда, если это касалось не собственной жены, — терпеливо подтвердил, что именно так и обстояло с его отцом. Увы, как это, может быть, ни черство и даже жестоко звучит со стороны, человеку, если он хочет чего-то добиться в нынешней жизни, приходится многого не позволять себе. К сожалению, тратить время на другого человека больше, чем это необходимо для чего-то — для дела или даже для собственного удовольствия, — это в наш век уже непозволительная роскошь.
Задумавшись на минуту, Каретников нашел короткую, точную фразу, которая ему самому понравилась своей афористичностью: система нравственного самоограничения как система самосохранения.
Отец, при всех несомненных его человеческих достоинствах и уме, всю жизнь как раз и не умел себя ограничивать. То почти весь отпуск тратил на диссертацию своего бывшего школьного ученика, радовался, как славно она получилась, с гордостью показывал потом дарственную надпись на автореферате: «Моему учителю и соавтору». То несколько лет подряд он просиживал в Публичке, в Пушкинском Доме, на свои невеликие деньги и в другие города наезжал, рылся в местных архивах... А все для того, чтобы — спустя полтора столетия! — заступиться за какого-то Хвостова, мелкого, в свое время осмеянного, а теперь давно уж забытого баснописца. И до того докопался, будто сам Крылов иногда почти дословно использовал выражения этого графомана в своих баснях. А у этого Хвостова, между прочим, такие ляпы, что не грех было, конечно, и поиздеваться над ним: у вороны — пасть, у голубя — зубы, а осел у него по деревьям лазил.
— Но, может, он просто... — Вера пожала плечами. — Ну, слишком очеловечивал, больше, чем другие баснописцы?
Каретников удивленно посмотрел на нее, потому что, помнится, и отец именно так объяснял. Но откуда ей, инженеру...
— Вот на что отец тратил себя, — сказал Каретников. — А мог бы...
— Интересно... — задумчиво проговорила Вера.
— Что интересно?
— Интересный человек был твой отец.
— Кто ж говорит? — после паузы согласился Каретников с признательностью. —
