И так бессмысленно тратил себя. Так бесполезно!..
— А хорошо бы, наверное, выучиться тратить себя и без всякой пользы, — мечтательно сказала Вера. — Хотя бы иногда, верно?
Каретников рассмеялся и кивнул, что, может, в принципе и хорошо бы, в чем-то даже заманчиво, но... Пошел отец с этой своей статьей куда-то, а его там еще и пристыдили: как же это можно на нашу святыню руку поднимать, на Ивана Андреевича Крылова? Ну кто такой этот ваш Хвостов? Кому он сейчас нужен?!
— Как же так! — горячо сказала Вера. — Ведь если по справедливости...
— Take it easy!.. — ласково приобнял ее за плечи Каретников.
Вера, не понимая, вопросительно и смущенно посмотрела на него.
— Дословно: «Бери легче», — объяснил Каретников. — Ну, смотри на все легче, не принимай близко к сердцу...
— Экономная трата самого себя... — Вера невесело улыбнулась. — И в любви — тоже?
Каретников почувствовал досаду: эк она куда!., опять эти сложности...
Он усмехнулся и, как ребенку, снисходительно объяснил:
— А это, между прочим, вообще должно слишком хлопотным быть. И часть души закладывать надо, и опять же — времени столько забирает...
Вера молчала, они вроде бы не сказали и слова неприятного друг другу, но у Каретникова появилось ощущение, словно это их первая размолвка была, чуть ли как будто не ссора.
— Ладно, успокойся, — сказал он примирительно. — Я про любовь точно, как учили, понимаю. Я вообще все правильно понимаю.
— И отца? — серьезно спросила она, не желая этого его легкого, пошучивающего тона.
Ему захотелось одернуть ее, не имела она никакого права на подобные вопросы — кто она ему, в конце концов?! — но Каретников деликатно промолчал. Вера сразу же почувствовала его обиду и виновато сказала:
— Извини, пожалуйста, я не должна была...
— Take it easy. — Он успокаивающе улыбнулся ей.
— Не знаю почему, — задумчиво сказала она, — у меня такое ощущение, что твой отец все равно был счастливым человеком. Нет?
— Возможно... — помолчав, неопределенно сказал Каретников. Сам он не думал так, но какое это имело значение сейчас? Это же твой отец, и все равно он тебе нужен, со всей его не очень удавшейся жизнью. Просто нужен, всегда.
Да, но почему-то вдруг предположить не благополучие хотя бы, не то, что отец мог быть доволен своей судьбой, а сразу — что он был счастливым?! С чего бы это?
— А твоя мать... Она любила его?
Каретников быстро взглянул на Веру, но тут же успокоился. Почему, собственно, он должен был ожидать от нее какого-то сомнения? Он ведь рассказывал ей, что отец с матерью прожили, в общем, дружную жизнь, никогда не ссорились... Он бы, например, хотел, чтобы они с Леной так же спокойно жили, без всяких недоразумений.
— Конечно, любила, — уверенно сказал Каретников. — Хотя они совершенно разные люди, и она не могла к тому же уделять ему достаточно внимания...
Он вдруг подумал, что теперь, когда отца не стало, ему хотелось, чтобы отец в своей жизни все-таки что-то бы испытал такое — что-то яркое, особенное, какую-то необыкновенную встречу, например, — что-то, что хоть когда-нибудь, на какое-то пусть и короткое время, на месяц, на неделю, на день сделало его действительно счастливым. Ведь что он, в самом деле, видел за свою жизнь, кроме тяжкой войны, которую из конца в конец прошел рядовым, кроме послевоенной разрухи и нужды, кроме этих вечных однообразных школьных сочинений и уроков?
— Во всяком случае, твой отец должен бы был хоть когда-нибудь быть счастливым, — сказала Вера. — Иначе это было бы слишком несправедливо.
Каретников удивился, как они рядом крутились вокруг одних и тех же мыслей.
— Ты знаешь, — доверительно поделился он, — я подумал сейчас... Конечно, вроде бы перед матерью и нехорошо... Но я подумал, что был бы рад за него, встреть он кого-нибудь в своей жизни. — Каретников улыбнулся. — Какой-то бы, знаешь, молниеносный, необыкновенный роман...
— По-моему, у тебя довольно странные представления о необыкновенных романах, — сказала она.
— Почему? — искренне удивился он.
— Какой же он необыкновенный, если молниеносный? Он тогда как раз обыкновенный.
— Книжки читать надо, — с шутливой нравоучительностью сказал Каретников. — Вся необыкновенность — именно в молниеносности.
— Ну да, — сказала она, не глядя на него и без всякого выражения, как-то устало и тускло. — Чтоб никаких драм.
До сих пор он все же не переставал удивляться ее интуиции. Тут, в его понимании, были даже не столько ум, не одна лишь душевная их близость, сколько вот это поразительное умение чувствовать, угадывать, проникаться чужими ощущениями.
В рассказах о себе, своей работе, об атмосфере в их доме после смерти отца Каретников говорил далеко не все и поражался, как при этом можно все схватывать, точно понимать, и как то, о чем всего лишь мельком упоминалось им, она тут же прочно запоминала — казалось, уже навсегда.
Он так не умел. Ему, к стыду, и фамилия-то ее толком не запомнилась с первого раза — то ли Васильева, то ли Василенко, — но переспросить было, конечно, неудобно. И уж тем более ей совсем не обязательно было помнить, что Иван Фомич, о котором он случайно однажды упомянул, был его заместителем, и что другого их доцента, Сушенцова, зовут Владимир Сергеевич, но когда через несколько дней Каретников, о чем-то рассказывая, решил пояснить, кто такие Иван Фомич и Сушенцов, то оказалось, что она прекрасно об этом и сама помнит. «Откуда?» — удивился он. «Ты же мне говорил о них!» — в свою очередь удивилась Вера.
Так у них и повелось, как своего рода игра, приятная Каретникову: он, подтрунивая над ней, упорно всякий раз напоминал, что Иван Фомич — это такой-то, что Сушенцова зовут так-то, а она, со своей обычной мягкой улыбкой, но все же немного и обижаясь на него за подобные напоминания, восклицала с притворным удивлением: «Да что ты говоришь?! Я и забыла!..»
Она помнила, кто чем занимается из его родных и знакомых, сколько каждому из них лет,
