– Гуляет пан Тикоцинский, – тихо проговорил Гармаш.
Мужиловский отошел от окна и снова сел в кресло. Он не ответил на замечание Гармаша. Заговорил значительно:
– Ищешь у меня помоги, а хозяин – видишь, кто? Вот этот шляхтич Тикоцинский. Видишь, как ведет себя. Хозяин – и все. Скоро и на мой двор наезд сделает. Это ведь тебе, Гармаш, не после Зборова, а после Берестечка...
Замолчал. А про себя думал: «Дать сотню казаков Гармашу можно. Даже нужно». Но рассудок подсказал иное, бесспорно более правильное и важное.
Ну, хорошо! Приедут его казаки. Хлопы на гуте кто? Такими же казаками были до Берестечской баталии. Спросят: чья сотня приехала? Мужиловского. Слух пойдет. А там до Чигирина дойдет. Мол, посмел расправиться без универсала на послушенство. Хоть Гармаш такой универсал и добудет, но ведь придет время, случится Мужиловскому вести новые полки... Посполитые не забудут обиды... Конечно, Гармашу нужно помочь. Но как? И вдруг осенила мысль.
Мужиловский начал издалека. Гармаш должен понять: Киев – город со своим градским правом, гута, по градскому праву, не подлежит вмешательству военных сил. Правда, будь гетманский универсал на послушенство, дело можно было бы еще как-нибудь уладить и он оказал бы помощь Гармашу, но так, без универсала, – хлопотно и не дозволено.
Гармаш почти завопил. Что с того, что градское право? Гута – не цех, работные люди на гуте – не мастера, а если они бунтуют и убивают без суда, кто им на то право дал?
Мужиловский переждал, пока Гармаш выпалил все свои возражения, и, поглаживая чисто выбритые щеки, продолжал спокойно свою мысль. Конечно, он сочувствует Гармашу и даст ему добрый совет. Пусть Гармаш обратится к полковнику кварцяного королевского войска, Тикоцинскому, тот поможет. Или Гармаш может обратиться к городскому войту.
– А какие же права у войта, разве пан полковник того не знает?
Посмешище, а не войт.
Мужиловский пожал плечами. Что ж, остается, значит, Тикоцинский. Про себя подумал: «Пусть-ка шляхтич вмешается в это дело». После Белоцерковского договора кварцяное коронное войско стояло в Киеве, в его обязанность входило, прежде всего, следить за порядком в Киевском воеводстве. По трактату это должно было означать защиту законных прав населения, охрану его имущества и его самого от наездов. А гетманские казаки должны были оказывать в этом помощь кварцяному войску.
На деле же кварцяное войско занималось тем, что помогало шляхте возвращать свои маетности. Мало-помалу воеводство стало заполняться шляхтой, которая довольно долгое время сидела за Вислой.
Силуян Мужиловский, решив не вмешиваться самому в дело Гармаша, поступал осмотрительно, с тонким расчетом. Он был уверен, что Тикоцинский, этот кичливый и жестокий шляхтич, охотно поможет Гармашу, особенно если тот подкрепит свою челобитную звоном золотых талеров. Мужиловский не сомневался, что гута будет приведена в покорность ее владельцу. А, вместе с тем, здесь достигалась и другая цель: пусть кварцяное войско еще раз зальет сала за шкуру посполитым, пусть!..
***...Полковник Мужиловский дал хороший совет. Гармаш убедился в этом спустя какой-нибудь час. Правда, хлопоты стоили ему немало золотых талеров, но пан Тикоцинский, небрежным движением швырнув в ящик деньги, которые, как он пояснил, нужны были на расходы по карательной экспедиции, ударил кулаком по столу, сверкнул глазами и, выдвигая саблю из ножен, обещал Гармашу расправиться со схизматиками как следует.
Он не пригласил Гармаша сесть, вел себя с ним надменно, подчеркивал каждым словом, что тот низшее существо, но зато твердо и непоколебимо обещал помочь:
– Слово шляхтича, прошу пана, как скала.
Неприятно похохатывая, оскалив острые зубы, Тикоцинский с злорадным удовольствием отметил, до чего довели порядки Хмельницкого, если хлопы так распустились...
– Ясновельможный пан изволит говорить святую правду. – Гармаш почтительно склонил голову перед Тикоцинским.
– Погодите, я этому быдлу задам перцу.
От обхождения Тикоцинского Гармашу было не по себе, – чего доброго, пан шляхтич мог приказать своим жолнерам отколотить палками и самого купца. Но в эту минуту Тикоцинский снова захохотал и уже первые его слова успокоили Гармаша:
– Вот видите, пан негоциант, – Гармаш, довольный таким обращением, чуть не растаял в улыбке, – все идет по-иному, когда имеете дело с шляхетными особами. Неужели вы действительно поверили тому схизматику Хмелю, будто он способен обеспечить спокойствие и неприкосновенность собственности? Чем он приведет в подчинение хлопов? Да его самого посадят на кол!
Тикоцинский вскочил на ноги. Он уже не мог удержаться, много неприятного вспомнилось сразу – и Корсунский позор, и Пилявская баталия, из которой он сам едва выбрался, переодетый в женское платье, и все штучки шпионов Хмеля в Варшаве, под самым его носом (ведь он их так и не нашел, за что и был удален от двора и лишен звания королевского маршалка). И вот, наконец, за все обиды, пришла радость победы под Берестечком. Подрезали крылья Хмелю, а скоро и голову, как паршивому петуху, свернут.
– И кто хочет спасти жизнь... нет, не хлопы, не быдло, а вот такие люди, как пан негоциант, – ораторствовал Тикоцинский, – те пусть не связывают свою судьбу с Хмелем, который изменил королю и теперь тщетно изворачивается, надеется на царя московского. А царь сидит в Москве и сам нашего ясновельможного короля боится, – захотели и держим Смоленск.
Напрасно надеется Хмель. Еще будем из его шкуры веревки вить!..
Пан негоциант может итти. Завтра на рассвете он, Тикоцинский, сам выедет с жолнерами на его гуту. И если он хочет увидеть, как пан Тикоцинский, словно волшебник, обращает гультяев в овечек, то пусть примет участие в этой прогулке.
Гармаш, успокоенный и в то же время озабоченный, ушел от Тикоцинского. А тот, оставшись наедине, несколько обеспокоился. Не сказал ли он, разгорячившись, чего-нибудь лишнего этому купцу?
Польный гетман Калиновский, посылая Тикоцинского с жолнерами на постой в Киев, предупреждал: главная цель будет заключаться в том, чтобы найти все нити, связывающие Хмеля с Москвой. Надо было, после казни шляхтянки Елены и убийства казначея Крайза, поставить новых людей, убрать Капусту, а главное – добыть письма Хмеля к царю московскому. Вспомнив обо всех этих деликатных дипломатических обязанностях, Тикоцинский почувствовал себя неловко за то, что так разоткровенничался перед хлопским негоциантом.
"Дьявольский характер, – корил он сам себя, – предупреждал ведь меня коронный гетман. Черт бы побрал этого Гармаша с его гутой. Впрочем, что ж я сказал такого? Ведь о самом главном, об указе короля на посполитое рушение, промолчал. А мог бы! Вырвалось бы – и тогда конец...
Поздно вечером Тикоцинский имел удовольствие, беседовать с ксендзом Бжозовским. Святой отец ехал в Варшаву. Он долго и неторопливо наставлял Тикоцинского. Девиз полковника должен быть: осторожность и еще раз осторожность. Хмель – хитрая лиса. Даже сам его святейшество папа предупреждает о том. С этим лютым врагом католичества надо покончить, но сделать это не так просто.
Принесли венгерское. Зажгли свечи. За ставнями гудел ветер. Слуга разжег в камине огонь. Сидели в низких, удобных креслах перед камином, погрузив ноги в пышный медвежий мех. Это уже было хорошо, вспоминали – год назад они бы так привольно не сидели. Тикоцинский пошутил:
– Тогда было после Зборова, а теперь после Берестечка.
– О, берегитесь, чтобы не настал второй Зборов!
Тикоцинский пробовал возразить, но ксендз не дал:
– Зверь притаился, ушел в чащу, но он острит клыки. Ждет удобной минуты, чтоб вгрызться в горло Речи Посполитой. Великое зло задумал Хмель – перейти в подданство царю московскому. Сию землю, сей сказочно богатый край, коему самим богом начертано быть под тиарой папы, схизматик Хмельницкий задумал оторвать от королевства. Он знает: если объединится с Москвой – Речь Посполитая не страшна ему. А для нас допустить такое было бы грехом перед святою верою нашей.
Улучив минуту, когда ксендз замолчал, Тикоцинский спросил:
– Как митрополит схизматиков?
– Есть сведения, что он будет мешать замыслам Хмеля. Его мало радует возможность попасть в зависимость от русского патриарха Никона. У митрополита немалая казна и маетности. Они могут понравиться московским попам, а мы уже намекали Сильвестру Коссову, через бернардинцев, что, в случае, если его деятельность будет полезна нам, он может об имуществе не беспокоиться.
– О, это большое дело, святой отец!
– Но представьте себе, сын мой, что на его попытку примирить Хмельницкого с королем схизматик Хмель ответил ему: «Твое дело – молиться, мое – мирские дела вершить, так вот молись и о мирских делах не заботься».
