принят критикой и даже захвален. Однако спустя несколько лет Пушкин скажет, что элегия “ниже своей славы”, и что в своих однообразных обидах и сетованиях на судьбу – Тассо Батюшкова больше похож на умирающего Василия Львовича Пушкина, чем на великого итальянца. По содержанию так и есть, и в этом “Тассо” Батюшкова проигрывает Байрону. Однако главное событие этого стихотворения всё-таки не в содержании. Оно – в звуке. Попробуйте прочитать батюшковскую элегию вслух. Самому себе, просто так, хотя бы перед зеркалом – и вы с изумлением почувствуете, как с каждой строкой стихотворение словно заново рождается в музыке слова. Сетования и обиды уходят на второй-третий-дальний план. Подобно цунами, поднимается музыкальная волна звука. Чем выше гребень, тем звонче, торжественней и мощнее стих. “Умирающего Тасса” можно представить как ораторию. Слова и звуки льются в нём плавно, возвышенно, сильно. В этом ровном, мощном потоке – вся уверенность Батюшкова в силе своего дара. Ибо что бы ни говорил о себе поэт, даже и в стихах – сами стихи всегда скажут о нём больше, и мы это слышим.
7.
Под тению черемухи млечной
И золотом блистающих акаций
Спешу восстановить алтарь и Муз, и Граций,
Сопутниц жизни молодой.
Спешу принесть цветы и ульев сот янтарный,
И нежны первенцы полей:
Да будет сладок им сей дар любви моей
И гимн Поэта благодарный!
Это стихотворение – “Беседка муз” – Батюшков закончит почти одновременно с “Умирающим Тассом”. По технической необходимости или чутью Гнедича, или другим резонам – оно окажется самым последним в “Опытах”. И словно развернёт книгу. Круг земной жизни завершён, Батюшков возвращается к тому, с чего начал: к Горацию, к Музам, к Искусству, к родным пенатам, которые он обретает в деревне. Ни усадебного дома, ни парка – ничего! – до наших дней от Хантанова не останется. А черёмуха будет цвести и благоухать в стихах вечно. “Я убрал в саду беседку по моему вкусу, в первый раз в жизни”, – пишет Батюшков Гнедичу. “Это меня так веселит, что я не отхожу от письменного столика, и веришь ли? целые часы, целые сутки просиживаю, руки сложа накрест”.
Место, где стояла беседка, сегодня отмечено. На возвышении, на краю долгого пологого спуска к реке – увитая цветами – она укрывала Батюшкова во времена его летних досугов. Место было открытое, комаров сдувало. Поднимаясь с пруда, Батюшков мог передохнуть “под тению черёмухи млечной”. Это был его горацианский рай, его покой и воля. Место, чей гений усмирял роптания поэта на судьбу – усмирял его гордыню, его чёрного человека – день за днём приучая к главной христианской добродетели: смирению. Образы и звуки, из которых состоят эти строки, передают наслаждение смирением, в котором только и открываются тайны искусства. Так после бури (“Умирающий Тасс”) выглядывает солнце, и невозможно поверить, что ещё недавно море вздымалось и пенилось.
Что до Гнедича, Николай Иванович, конечно, пропустит одну непростительную опечатку – так! – но ведь и дивной финальной строкой в “Беседке муз” мы обязаны тоже ему. Сравните неловкое батюшковское “Черёмухи и сих акаций”, и как финальная строфа зазвучит после Гнедича:
Пускай и в сединах, но с бодрою душой,
Беспечен, как дитя всегда беспечных Граций,
Он некогда придет вздохнуть в сени густой
Своих черемух и акаций
Нечто о поэзии и религии: первое и последнее отступление
В начале Великого поста 1815 года от ворот третьего от Аничкова моста дома – где теперь памятная доска из чёрного мрамора – отправился экипаж. Ехали: хозяйка дома Екатерина Фёдоровна Муравьёва, племянник Константин, слуги. Путь лежал за 200 вёрст в Тихвин. Шла неделя Торжества Православия. В Успенском монастыре этого городка совершалась полная служба в честь чудотворной иконы Божией Матери Тихвинская. “Я замедлил отвечать тебе, – напишет Батюшков Вяземскому, – потому что был на несколько дней в отсутствии; я ездил с моею тёткою в Тихвин – на богомолье”.
Можно предположить, зачем отправилась в монастырь Муравьёва – она молилась в благодарность о спасении сына Никиты, который невредимым отвоевал европейскую кампанию, и об избавлении от Наполеона, столько горя принесшего и близким Муравьёвых, и всей России.
Опыт душевного кризиса, с которым связано и богомолье Батюшкова, и его мысли о религии “каменецкого цикла” – невозможно передать другому человеку. Светское, литературное слово бессильно. Внутреннее восхождение ума и сердца, которое мало-помалу ведёт человека к религиозному убеждению, не поддаётся описанию. Да и сам человек осознаёт подобный опыт лишь постфактум.
Литературное слово бессильно ещё и потому, что опыт веры дискретен. Он похож на череду озарений. Всё остальное время человек живёт в разладе с собой. В такие периоды его веру можно было бы описать тоской по вере. Он мучительно ищет то, что однажды осенило душу, и надеется, что подобное озарение повторится. Но какими словами выразить это мгновение и эту тоску? Глубокая медитация в неожиданном несуетном месте могла бы примирить Батюшкова с собой. Он вряд ли забыл переживания, охватившие его в англиканском соборе Хариджа. Возможно, ему хотелось восстановить ощущение той, прежней, пусть и короткой гармонии. Тихвин мог стать таким местом.
Год после возращения с войны до “побега” в Каменец будет, наверное, самым тяжёлым в жизни поэта. Его лучший друг погиб на войне, и его смерть как бы вмещает весь её отрицательный опыт. Он мечтал врачевать утраты любовью, но помолвка расторгнута. Он любил искусство и имел дарование, он рассчитывал на славу. Но дарования – “Дают ли они уважение в обществе нашем? К чему заблуждаться?” Он хотел, он мечтал, он рассчитывал… Но одна пустота лишь умножается на другую. Характер опыта необратим; как невозможно “раздумать” мысль, а увиденное “развидеть”, так и прежним человеком стать невозможно. “…испытав многое, узнав цену и вещам, и людям, виноват ли я, мой друг, если многие вещи утратили для меня цену свою?” (Вяземскому). Подобные сердечно-умственные опыты мучительны, ибо постоянно требуют от человека разрешения. Каменец станет таким разрешительным местом. В стихах этого цикла экзистенциальному кризису Батюшков напрямую противопоставит доводы христианской веры. Когда ничто, кроме горестей, сомнений и утрат, не прочно под луной, на что опереться “поэтическому гению”? Как и о чём писать, если нет уверенности в главном? Его поэтический “светильник” гаснет. “Гений” больше не в силах поддерживать огонь. Тьму жизни способен озарить только огонь веры. Ибо
