— Да ладно тебе! — отмахнулся Садуллах. — Ну, сделали промашку! — Можно было подумать, будто в деревне у него было полно земли, которой можно торговать, много денег, которыми можно было бы набить кушак. — Ладно уж.
— Хотя бы сейчас смотай в деревню! Если утром выйдешь, к обеду будешь в Невшехире, а оттуда уж как-нибудь, пешком или на ишаке, доберешься до деревни, продашь, получишь деньги, глядишь через пару дней вернешься. Другого выхода я не вижу. Ну как, сможешь?
— Ей-богу, — начал Садуллах и тут же остановился, точно поперхнувшись. — Ей-богу, верно ты говоришь. Только ничего этого не получится. Крыльев-то у меня нет, чтоб я мог летать! А коли даже и доберусь я до деревни, что продам? У кого там найдутся свободные деньги? Нет, не справиться мне с этим делом! Да и всем нам, считая земляков, не справиться!
— В таком разе… — сказал Мустафенди, заметно повысив голос, — дела твои — совсем дрянь! Ты свою дочь не вылечишь.
— А что, если обратиться в Красный Полумесяц, сказать, что я участник освободительной войны и так далее!
— А у тебя рука есть?
— Есть, и к тому же очень крепкая, — ответил Садуллах.
— Кто же это? — с надеждой спросил хозяин хана.
— Аллах! — ответил Садуллах.
Мустафенди горько улыбнулся:
— Аллах это очень хорошо. Однако тебе нужен человек.
— Кроме Аллаха нет у меня никакой руки, Мустафенди!
— Так дело не пойдет! — сказал тот, покачал головой. — Ну что ж, посиди-ка вот так. Дочь пусть лежит наверху. А мы поищем еще какой-нибудь выход… — Взор его опять прилип к торчащему пальцу. — Ну, какой тут есть выход? Ты сам говоришь, что нет, а что поделаешь, когда нет? Нет, да и все тут.
— Верно… — согласился Садуллах.
Перевалило за полдень. Садуллах все сидел. Джемиле лежала наверху. Мустафенди взглянул на Садуллаха: — И долго ты так намерен сидеть?
— Не вини меня, Мустафенди. Ведь это целых полторы тысячи, подумать только — целых полторы тысячи! Откуда мне их взять? Столько деньжищ в деревне мне не найти, а уж в городе — тем паче. Если знаешь какой-нибудь выход, скажи. Как скажешь, так и сделаю. Скажешь: «Укради» — украду, скажешь: «Ограбь лавку» — ограблю. Все, что скажешь, сделаю, даже это. Только вот не успею ограбить лавку, явится толпа полицейских, заберут меня… Какая от этого польза Джемиле? Я окажусь в каталажке, она останется в твоем хане, еще беда на твою голову! Давай обдумаем это дело вместе. Ты уж не считай меня совсем дураком. Послушай, вот о чем я еще думаю: мы все время ездим на такси, а денежки-то тают, скоро и за постой тебе заплатить будет нечем. Вот почему нам очень нужно поскорее найти эти деньги! Если не найдем, мы пропали!
— Да, это так, — сказал Мустафенди. — Так-то оно так, но что нам делать?.. Неужто у тебя нет ни одного знакомого, ни одного родственника, ни одного человека, который бы приехал из вашей деревни и жил бы сейчас здесь, вон в этих геджеконду? Неужто нет депутата от Невшехира, которого ты хоть немножко бы знал?
— Я уже сказал тебе, — ответил Садуллах, — что есть у меня очень хороший заступник, это Аллах! Однако ни разу я не видел его в лицо. Он у меня только в сердце.
— Понимаешь ли ты, Садуллах Якар, что нужно немедленно найти выход?! — Помолчав, Мустафенди добавил: — Иначе… Пойми, твоя дочь уже не в силах терпеть! Должно быть у тебя несколько знакомых типов вроде депутата от Ичеля, пробивных как бульдозеры, они сразу же решили бы твое дело! Но вот на тебе, нет таких. Да, перед тобой очень трудное дело, очень! Эх, будь у тебя влиятельные знакомые, в два счета бы все уладили!
— Нет у меня ни одного такого человека! — вздохнул Садуллах. — А ты сам не мог бы ссудить мне эти деньги? Спас бы я свою дочку операцией, а потом вернул бы тебе все сполна, даже с процентами. У меня ведь нет таких денег, понимаешь, и в деревне нет, но, если ты мне одолжишь, это уже вопрос чести — дом свой продам, но верну долг…
Взгляд Мустафенди опять опустился на палец Садуллаха.
— Что из того, что я держу здесь хан? Ты не думай, что я из тех стервецов, у которых денег — полные карманы. Да, этот хан приносит кое-какой доход, но ведь и расходов по самые уши. Плати начальству, инспектору, полиции, сторожу, бог мой, привратнице, бог мой, плати налоги, бог мой, гони деньги бабе на всякие там иголки, дочери на колье и манто, сыну, который учится в Европе… Понимаешь, какие расходы?! Всех нас содержит этот хан. Еле концы с концами сводим, даже не хватает! Как гласит пословица: кто видит издали белую овцу, думает, что она набита салом, а на деле, Садуллах-эфенди, это совсем не так. — Подперев подбородок кулаком, Мустафенди призадумался, потом сказал: — Вот что… Сходи-ка ты еще раз к этому Эрдогану-бею. Или, еще лучше, к депутату от Ичеля. «Сударь, — скажи ему, — твое благое дело помогло, но помогло лишь наполовину — скостили тысячу пятьсот лир: напиши еще одну карточку, пусть скостят всю сумму, пусть бесплатно излечат мою дочь!» Вот так, попроси, помоли его. От того, что поцелуешь руку араба, говорят, губы твои не почернеют, Садуллах-эфенди.
— Да пусть почернеют у меня губы, что из того?! — воскликнул Садуллах. — Уж чего там руку — если это принесет мне деньги, я и задницу поцелую арабу! Лишь бы достать деньги! Тянуть с этим делом никак нельзя.
— Да, ступай прямиком к депутату от Ичеля, скажи ему: «Ты очень хороший, великий человек! Очень ты мне полюбился. На следующих выборах ты получишь не только голоса своих родных, своих соседей по деревне, — постараюсь поднять все соседние деревни, буду ходить по лугам, по полям и всех за тебя агитировать! Пойди со мной в больницу, похлопочи, чтоб убавили плату, а если чего не хватит, одолжи. Начал делать добро, так доделай его до конца. Аллах все заслуги наши помнит. Не забывай, что я турок, сын турка, заслуженный гражданин этой страны». Вот именно так, не забывай, все ему и выложи! Ты в освободительной войне участвовал?
— Да, — ответил Садуллах. — Много пришлось воевать, ни у кого нет столько ранений, сколько у меня. Самую большую пользу в этой войне принес я! Только вражеских офицеров ухлопал целых троих! Девять рядовых в плен взял.
— Раз так, иди проси деньги! И даже проси, чтоб пошел к министрам, к премьер-министру и спросил: «Видите, уважаемые господа, в каком положении этот крестьянин?» Пусть потребует от них справедливости. Тебе известно, что каждый из них получает по тринадцать, пятнадцать тысяч лир в месяц! Легко ли истратить такие деньги, Садуллах? Это побольше оклада полковника. Неужели нет у них ни человечности, ни сострадания? Не пройдет и двух лет, вот увидишь, они будут получать еще больше. Чего такому стоит отвалить полторы тысячи? Ступай и вот так и скажи. Не стесняйся! Ведь они получают жалованье за счет налогов, которые платим я, ты. Три тысячи, пять тысяч для них — тьфу!
— Только бы он был дома, когда я приду. Если можно, позвони ему по телефону.
— Позвоню, — сказал Мустафенди. — Ты найдешь, где он живет?
— Напиши мне адрес на бумажке. Буду спрашивать всякого встречного-поперечного, найду!
Снова позвонил Мустафенди и лишь на четвертый раз напал на депутата от Ичеля. Рассказал: так, мол, и так. Дескать, его земляк из Каргалы по имени Садуллах еще раз придет к нему повидаться. Сказал:
— Я тебе надоел, уж извини. Не за себя прошу, мне от этого дела ни холодно ни жарко: я хозяин хана, где он остановился. Он твой земляк, твой избиратель. Попросил «позвони», вот я и звоню. Уж очень в затруднительном он положении. Да-да, я сам свидетель. Именно так! Утром он зайдет, хочет еще раз повидаться с твоей милостью.
— Пусть придет в восемь ноль-ноль, — сказал депутат от Ичеля.
Садуллах провел ночь то спускаясь вниз, то поднимаясь к себе наверх. Дочь его стонала, плакала. Порой бредила. У нее был сильный жар.
Садуллах разок спросил:
— Как ты, доченька моя?
Она простонала в ответ:
— Ах, голова, отец, голова раскалывается… отец, оте-е-ец!
Садуллах пошел принес из соседнего ресторанчика супу. Принес халвы. Не смогла поесть, бедняжка. Принес простокваши, и ее тоже, отхлебнув глоток, отставила.
В двухместном номере этого старого невшехирского хана, что на площади Хергеле в Анкаре, их было двое несчастных — отец и дочь. В стороне, от площади Улус до Каваклыдере тянулся прямой, как стрела, бульвар Ататюрка. По нему струился поток света, стекла и металла — автобусы, личные и государственные автомашины, большие и маленькие. Огромный поток нескончаемо струился и струился. По тротуарам шли люди. Отчего бы им быть невеселыми! Но многие из них были чем-то огорчены, у многих — да, у многих — брови нахмурены, головы горестно опущены: каждый чем-то расстроен или испуган.
Очень долго тянулись ночи в номере хана. Еле-еле отец с дочерью дождались утра.
Садуллах принес чай. Джемиле чуточку отхлебнула.
