Мы привыкли к тому, что мать нас кормит с рождения своим соком, своим здоровьем, отдаёт тебе всё своё самое дорогое, терпит лишения, отказывает себе порой в самом необходимом, лишь бы ребёнку было хорошо. Мы с самого начала требуем от неё: дай. Отдай! И она отдаёт.
Отдаёт свои глаза, свои руки, свои мускулы и кожу, свои зубы, своё тело — всё отдаёт своему дитяти: расти, крепни, живи! Мы это принимаем как само собой разумеющееся.
И вырастаем.
И крепнем.
И улетаем из родного гнезда.
Порой — навсегда.
И только иногда с досадой вспоминаем: чёрт побери, некогда было даже на похороны съездить, похоронили уже, пока вырвался…
А потом стареем.
Наши дети вырастают.
И мы удивляемся, почему дети наши стали такими чёрствыми, бесчувственными, грубыми, себялюбивыми.
Много я насмотрелся за свою жизнь на таких людей.
Это жестоко, но мне их было не жалко: они получили то, что хотели.
Слава богу, что чаша сия меня миновала.
Что-то я расчувствовался на старости лет.
Просто я хотел сказать, что отношение моё к учителю, к инструктору поначалу тоже было жёстким, и только потом я понял, что такое инструктор: даже в жёсткой жизни военного лётчика инструктор у меня почему-то ассоциировался с образом матери.
На первый взгляд — вроде как несовместимое сравнение, но я ничего с собой поделать не могу.
Я всегда с тёплым чувством благодарности и грусти вспоминаю своего инструктора Лукшича — немолодого, лет под сорок щуплого и невысокого человека с какими-то грустными глазами и тихим голосом, прошедшего пекло войны и уцелевшего в нём лётчика и каким-то чудом нашедшего своё послевоенное место после разгона авиации. Я ни разу не видел его боевых наград. А они ведь должны были быть у фронтовика. Я даже не знаю его воинского звания. Я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос, в какой бы ситуации он ни оказывался. Я сейчас только вспоминаю его неверную походку подвыпившего человека после того, как он выбирался из задней кабины по окончании лётной смены, за которую он отмотал 6 — 8 полётов в пилотажную зону с такими вот гавриками, как я, и как мы тайком посмеивались над ним за эту походку. Какую же силу воли и какую любовь к человеку надо иметь, чтобы выдержать всё это, повторяющееся изо дня в день, из года в год! Я вылетел из гнезда.
И Лукшича я воспринял, как должное.
И больше за всю свою жизнь так ни разу и не видел его и не слышал о нём.
Едва ли он ещё жив.
Я уже стар, а он ведь был старше меня более чем на двадцать лет.
Спасибо тебе, мил-человек, за доброту твою душевную, за подвиг твой жизненный, за то добро, что дал ты мне.
Спасибо вам всем, мои учителя, благодарность моя сердечная за ту доброту и терпение, что проявили вы ко мне, за знания и умение, что передали вы мне, за ваш талант Педагога, который смог посеять семена Добра, Знания и Умения, взрастить их и получить плоды, коими я ныне живу.
Считаю, что труды Ваши были не напрасны.
Лётчик-истребитель, тем более — реактивщик, тем более — летавший на матчасти времён начала реактивной авиации, когда самолёты не были ещё такими совершенными, напичканными автоматикой как в настоящее время, когда полёт полностью выполнялся только на здоровье и зависел только от умения и способностей пилота — такие лётчики летали недолго, по крайней мере, меньше, чем их предшественники — пилоты поршневой авиации. Слишком уж высоки были нагрузки и не только физические, но в первую очередь — психологические. К примеру, обычный полёт по маршруту занимал в среднем час времени. В маршрутном полёте лётчик не испытывает перегрузок, ибо самолёт идёт в горизонтальном полёте, разворачивается на поворотных блинчиком в точном соответствии с разработанным планом полёта. Задача пилота — точно по времени выйти на поворотный пункт маршрута (ППМ) и точно выйти по времени и месту на конечный пункт маршрута (КПМ). Итак, лётчик в полёте сидит спокойно вроде бы как, поглядывает на приборы и любуется красотами за бортом. Тем не менее, внешнее это спокойствие — это ширма. На самом же деле пилот напряжён, его мозг постоянно получает большие объёмы информации, переваривает их, проверяет по карте, сверяет, считает, принимает меры для внесения коррекции — пилот работает во всю. Если, к примеру, простучать час в домино — ну и что? Можно стучать час, два, может и больше пока тебя потянет в туалет слить отстой. Однако же в полёте организм настолько загружен, что так же точно вроде бы спокойно сидевший час в кабине пилот едва успевает выскочить после посадки для выполнения сей физиологической потребности. Вот первый и явный показатель того, что организм в полёте изнашивается гораздо быстрее, чем на земле, и не зря у лётчика-истребителя выслуга лет идёт год за два. Только всё это в молодости не воспринимается, и только потом, когда уже бывает поздно думать о своём здоровье — только потом вдруг начинаешь понимать, что ты жил намного быстрее тех, кто на земле. Как правило, истребитель в 27 — 30, и очень редко — в 35 лет — это уже старик, по крайней мере, по состоянию нервной и сердечно-сосудистой системы. Внешне это не проявляется практически никак: ты так же гоняешь мяч на футбольном поле или волейбольной площадке, выполняешь по утрам сумасшедшие комплексы физических упражнений, и только на двухкилометровой дистанции вдруг с досадой обнаруживаешь, что дыхания стало не хватать слишком рано, да вдруг ночью просыпаешься от какого-то непонятного покалывания в левой части груди. Это покалывание вдруг пугает тебя: ведь если только врач обнаружит малейшие неполадки в работе сердца — тебе уже не видать самолёта как своих ушей. А ведь лётная работа для пилота это и есть жизнь.
Другими словами — на ребро ставится вопрос жизни пилота, всей его сути… Это страшно.
Начинаешь переживать, пугаешься, в голове только один вопрос постоянно, ежеминутно, и днём и ночью: что же теперь будет? Как жить? Начинаешь внимательно следить за собой: стараешься чётко блюсти режим, бросаешь курить и употреблять спиртное, больше внимания уделяешь очерёдности комплексов утренней физической зарядки, бросаешь штангу, гири и даже гантели, стараешься пораньше лечь спать — всё напрасно. Панически начинаешь бояться врача, эта боязнь вдруг увеличивает твой пульс на предполётном осмотре и врач с удивлением вдруг начинает повторно давить грушу своего ртутного прибора, чтобы ещё раз проверить твоё давление. Усилием воли заставляешь себя успокоиться и выдать нормальное давление, но это всё реже и всё труднее получается. Наконец наступает такой момент, когда врач выносит свой приговор: «что-то сегодня у вас, батенька, пульс зачастил. Может, отдохнём денёк от полётов?» Делаешь удивлённые глаза, хотя по спине от страха течёт капля пота и до того же она щекочет, гадость эдакая…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
