Позднее Мага захватил Филемона в свои руки, когда тот был занесен морской бурей к Паретонию.993 Он приказал одному из своих воинов коснуться шеи Филемона обнаженным мечом, а затем спокойно отойти. После этого он отпустил Филемона, подарив ему бабки и мяч как неразумному ребенку. Птолемей, насмехаясь над невежеством какого-то грамматика, спросил у него, кто был отец Пелея; тот ответил: «Сначала ты скажи, кто был отец Лага». Этот намек на незнатное происхождение Птолемея задел его. Окружающие нашли такую насмешку дерзкой и неуместной, но Птолемей сказал: «Если не подобает царю выносить насмешки, то не подобает и самому насмехаться над другими». Александр же только в расправе с Каллисфеном и Клитом был более жесток, чем обычно. Поэтому Пор, попав к нему в плен, просил «обращаться с ним по-царски»; и на вопрос Александра: «И ничего более?» — ответил: «В словах «по-царски» заключено все». И действительно, именно по этой причине одно из именований царя богов — Ласковый.994 Наказание же — дело Эриний и демонов, но не олимпийских богов.
10. Когда Филипп разрушил дотла Олинф, кто-то сказал: «Но вновь выстроить такой город он бы не мог». Точно так же можно было бы сказать, и обращаясь к гневу: «Разрушить, погубить, опрокинуть ты можешь, но восстановить, сохранить, пощадить, выстоять — это дело кротости, прощения, умеренности; это доступно Камиллу, Метеллу, Аристиду, Сократу; а ужалить и впиться в рану — слепням и клещам». Впрочем, обращаясь к свойственным гневу способам самозащиты, я нахожу их малодействительными. Часто он растрачивает себя на закусывание губ, скрипение зубами, пустые наскоки и ругательства, сочетающиеся с неразумными угрозами, и смехотворно падает, не достигнув цели, подобно неопытным бегунам, которые на состязании не сумели рассчитать свои силы. Не без остроумия ответил один родосец на похвальбу и грозные выкрики римского солдата: «Для меня важно не то, что ты говоришь, а то, о чем твой командир молчит». Так и Софокл, вооружив Неоптолема и Еврипила, говорит:
Без похвальбы, без браниК кругам прорвались медных лат они.995
Некоторые варварские племена отравляют свое оружие, но мужество в желчи не нуждается, ибо закалено разумом. Гневное же наступление есть нечто гнилое и хрупкое. Недаром лакедемоняне успокаивают гнев бойцов звуками флейт и перед сражением приносят жертвы Музам, молясь о твердости разума, и, опрокинув неприятелей, не преследуют их, а с легкостью отзывают свое воинственное воодушевление, словно вкладывая в ножны короткий кинжал. Гнев многим принес гибель прежде, чем они успели защитить себя, — так были убиты Кир и фиванец Пелопид.996 Агафокл997 же спокойно выслушивал насмешки, раздававшиеся из осажденного им города, и когда один из них сказал: «Горшечник, откуда ты возьмешь плату своим наемникам?», усмехнувшись, ответил: «Вот только возьму этот город». А Антигон, когда в подобной же обстановке со стен насмехались над его безобразием, ответил: «А я-то считал себя красавцем». И, захватив этот город, продал насмешников в рабство, пригрозив, что обратится к их господам, если они его еще раз заденут.
По моим наблюдениям, и ораторов гнев часто приводит к серьезным ошибкам. Аристотель сообщает о самосце Сатире, что он перед выступлением в суде замазывал себе уши воском, чтобы не испортить дело, увлекшись раздражением, которое вызывают бранные нападки противников. И разве мы сами не лишаем себя часто возможности наказать рабов, которые убегают, устрашенные нашими гневными угрозами? Слова, с которыми нянюшки обращаются к детям: «Перестань плакать, и ты это получишь», — можно не без пользы применить и по отношению к гневу: «Не торопись, не кричи, не суетись, и ты скорее и легче достигнешь того, чего желаешь». Когда отец видит, что ребенок пытается что-то разрезать или расколоть ножом, он отбирает нож и сам делает это; так и разум должен, отняв у гнева возможность возмездия и не поступаясь безопасностью и пользой, наказать того, кто это заслужил, а не самого себя, как это часто производит гнев.
11. Все страсти необходимо укрощать и покорять, упражнением искореняя в них неразумное упорство, но ничто не требует в такой степени этих усилий, как гневливость к рабам. Ведь в нашем отношении к ним нет места ни ненависти, ни страху, ни честолюбию, но постоянные вспышки гнева ведут к ошибкам, и так как нет никого, кто мог бы вмешаться, чтобы им воспрепятствовать, то мы, как на скользкой дороге, часто оступаемся и падаем. Ведь невозможно при такой свободе от какой-либо ответственности уберечься от ошибок, не ограничив свою страсть кротостью нрава, способной противостоять голосам жены и друзей, обвиняющих тебя в слабости и легкомыслии. Меня самого такое воздействие настраивало против рабов, которых якобы развращает безнаказанность. Но впоследствии я понял, во-первых, что лучше портить их снисходительностью, чем портить себя самого раздражительностью и гневливостью ради исправления других, во-вторых, я видел, что многих именно то, что они остались ненаказанными, заставляло стыдиться своих проступков и что одним их рабы повиновались, клянусь Зевсом, охотнее по первому же их молчаливому кивку, чем другим — устрашаемые бичами и клеймением, Это убеждало меня, что разум более, чем гнев, пригоден для управления людьми. Ибо неправильно сказал поэт: «где страх, там и совесть»;998 наоборот, совесть порождает боязнь нарушить благочестие, а постоянные неотвратимые побои ведут не к раскаянию в проступках, а к стремлению более успешно скрывать их. В-третьих, я всегда помню, что учитель стрельбы из лука предостерегал нас не от стрельбы вообще, а от стрельбы с промахами; подобно этому не будет исключать наказаний вообще умение применять их тогда, когда для этого есть основание, соблюдая умеренность, целесообразность и достоинство. Учитывая это, я стараюсь устранить из наказания проявление гнева, и более всего тем, что не лишаю наказываемого возможности оправдаться, а выслушиваю его: уже само течение времени дает гневу улечься, а разумное суждение позволяет найти подходящий способ и должную меру наказания. К тому же у наказываемого не остается повода упорствовать против исправления, если он сознает, что наказан не в порыве гнева, а на основании беспристрастного изобличения: и наконец, в этом случае исключено самое постыдное — господину показать себя менее справедливым, чем его раб.
Когда в Афины пришла весть о смерти Александра, то Фокион удерживал граждан от преждевременного восстания, говоря, что не следует торопиться с признанием достоверности этой вести: «Если он мертв сегодня, афиняне, то останется мертвым и завтра, и послезавтра». То же самое, полагаю я, должен сказать себе всякий, кого гнев побуждает к возмездию: «Если он провинился сегодня, то останется провинившимся и завтра, и послезавтра». Опасаться надо не того, что он будет наказан с опозданием, а того, что, наказанный немедленно, он навсегда окажется наказанным незаслуженно, как это уже нередко случалось. Кто из нас так жесток, чтобы на пятый или десятый день подвергать раба побоям за то, что он пережарил блюдо, или опрокинул стол, или был медлителен, выполняя приказание? А ведь именно такие мелочи в тот момент, когда они произошли, лишают нас душевного равновесия и наполняют непримиримостью. Ведь как видимые предметы сквозь туман, так и проступки сквозь тучу гнева кажутся увеличенными.
Подобные соображения надо сразу же приводить себе на память, и только когда в душе не останется и следов гнева, если спокойное рассмотрение заставит признать тот или иной поступок дурным, не пренебречь этим и не оставить его без наказания, как мы оставляем нишу, насытившись. Ведь ничто в такой мере не бывает причиной наказаний, совершаемых в состоянии гнева, как пренебрежение наказаниями, уместными по прекращении гнева. В этом случае мы уподобляемся ленивым гребцам, которые при спокойной погоде отдыхают в гавани, а когда поднимается ветер, пускаются в плавание: осуждая снисходительность и мягкость разумного наказания, мы спешим воспользоваться гневным порывом, словно порывом ветра. Ведь пищей голодный пользуется по требованию природы, а к наказаниям человек обращается, не испытывая ни голода, ни жажды, призывающих его к этому; он не должен искать для них приправы в удовлетворении своего гнева, а, напротив, применять их в полном преодолении гневных чувств, опираясь только на необходимость, указываемую разумом. Аристотель сообщает, что в его время в Этрурии было обыкновение бичевать рабов под звуки флейты. Не следует по этому примеру превращать наказание в приятное зрелище и, наказывая, упиваться этим как местью, а наказав — раскаиваться; первое по-зверски, второе — по-женски. Выполняющему наказание должны быть одинаково чужды чувства удовольствия и неудовольствия, оно для него только дело разума и справедливости, не оставляющее никакого места гневу.
