она — «англичанка»! Везде-то она сунется! — подумал он. — Даже сюда, на Север. Нет, господа лорды, здесь вам не Индия. А что еще будет, когда со временем Индия — эта безмолвная, многомиллионная страна — поднимется? Кто сеет ветер, тот пожнет бурю…»
Осмотрев стены монастыря, Верещагин еще долго ходил по лесным соловецким тропам, поднимался на холмы, где в чаще зелени находились притаившиеся монашеские скиты. С высоких холмов виднелась беспредельная беломорская гладь. Чайки огромными стаями с криком кружились над морем. С юго-западной стороны в туманном мареве показалась на скалистом берегу богатая рыбой и жемчугом, избяная, кондовая Кемь…
На Поклонной горе и Бородинском поле
На обратном пути из Соловков Верещагин продал в Архангельске свою барочку-яхту за бесценок и поездом, по узкоколейке, поспешил с семьей в Москву. Бабка Пелагея — мать Лидии Васильевны, — как только получила телеграмму о возвращении зятя и дочери из дальнего путешествия, занялась стряпней, печением и варением. Работник Иван, щеголеватый парень, отдохнувший без хозяина, чистил и мыл, мыл и чистил сивого, в черных пятнах мерина, приводил в порядок сбрую и смазывал колеса у тарантаса. Столяр Ефрем торопливо прибивал к окнам резные наличники, выпиленные по рисунку Верещагина. Из огорода на кухню несли зеленый лук, редиску и огурцы.
Встреча была шумная и радостная.
Лидии Васильевне поездка по Северу показалась длинной, утомительной. Соскучившись по Москве и домашнему уюту, она переоделась в легкое платье и села за рояль. Дом огласился звуками музыки. Она играла любимого Рубинштейна — музыкальные отрывки из «Дон-Кихота» и «Фауста», из оперы «Дмитрий Донской» и другие произведения — те самые, которые пять лет назад исполняла на художественной выставке в Нью-Йорке. Верещагин в длинной вышитой рубахе-косоворотке, подпоясанной шелковым поясом, после обеда вышел в сад. Кусты крыжовника, смородины и малины давно уже отцвели, и крупные ягоды обильно висели на тонких прутьях.
— И тут порядок! — проговорил довольный Верещагин. — Сам варенья наварю, какого в магазине у Елисеева не бывает! Земля здесь хорошая, в удобрении почти не нуждается — своя, родная, московская земля! А эти подмосковные места в Нижних Котлах и около еще Иван Болотников боярской кровью освежил. Москва, Москва, куда ни глянь — кругом история!.. — Услышав звуки рояля, он усмехнулся и сказал:
— Золото женка! Как она играет хорошо! И любит же она Рубинштейна!
Осмотрев свое небольшое имение со всех сторон, художник вернулся в мастерскую и стал разбирать скопившуюся за два месяца корреспонденцию. Каких тут только не было писем, извещений и счетов! Официальные бумаги — в сторону. В первую очередь — письма от друзей и знакомых. Лидия Васильевна помогала ему просматривать письма и складывала отдельно те, что требовали немедленного ответа. Из типографии Кушнарева принесли пахнувшую краской корректуру. Верещагин с нескрываемым удовольствием принял ее от посыльного и к расписке добавил: «Постараюсь завтра вернуть. В. В.».
Лидия Васильевна взяла из рук мужа корректурные листы и, бегло взглянув на них, сказала:
— Вася, не разменивайся! Ей-богу, это не твое дело! Лучше графа Толстого не напишешь.
— Истину открыла! — усмехнулся Верещагин. — Разумеется, я не соперник ни живым, ни мертвым классикам. Но куда девать мне вечернее время, если не заниматься писанием? Учти, при свете лампы я кистью не работник. А писать пером мне есть о чем. Как видишь, моя проза без особых претензий на мастерство. К тому же литературная работа не мешает живописи, а как бы дополняет ее. О нашей поездке по Северной Двине я тоже намерен написать очерки, благо моя записная книжка — хорошая помощница! Но это так, между делом. Основное — живопись, снова и снова займусь картинами 1812 года.
Верещагин взял одну из просмотренных открыток и, улыбаясь, подал Лидии Васильевне.
— Вот посмотри, сам «Наполеон» напоминает мне о прерванной работе.
— «Милостивый государь, господин Верещагин, — прочла вслух Лидия Васильевна. — Осмеливаюсь Вас беспокоить, как я слышал, Вы искали себе натуриста. Вы с меня писали Наполеона, и если я нужен, известите письмом. К сему Петр Филиппов. Рождественка, Монастырский дом, кв. 1».
— Пропился, наверно, разбойник. О заработке беспокоится. Придется пригласить. Второго такого по сходству с Бонапартом трудно найти, — добродушно отозвался Верещагин и, взяв открытку, передал ее своему работнику Ивану: — Вот, Ванюшка, завтра поедешь за багажом на вокзал. Попутно привези мне Петьку Филиппова с Рождественки.
На другой день натурщик Филиппов появился, к удивлению художника, совершенно трезвым, с гладко выбритым лицом. Его тонкие губы были плотно сжаты, к прямому высокому лбу прильнул клок темно-русых волос. Правая рука была по-наполеоновски засунута в полурасстегнутый белый лакейский жилет, левая — небрежно закинута за спину. Таким он остановился в раскрытых дверях мастерской и приветствовал хозяина:
— Здравствуйте, Василий Васильевич!
— Здравствуйте, «ваше императорское величество»! — шутя ответил Верещагин и крепко пожал руку натурщика. — Очень кстати получил твою открытку. Будем работать. Готов ли со мной на отъезд?
— Куда угодно, Василий Васильевич!
— Везде, Петруша, побываем. И на Бородинском поле, и на Поклонной горе, а зимой съездим в Смоленские края, по тем самым путям-дорогам, по которым наши деды гнали в хвост и в гриву твоего двойника. Плата интересует?
— Никак нет, Василий Васильевич. Надеюсь, не обидите.
— Ну разумеется!.. А будет удача — и водочкой побалую… Лидуся! — крикнул Верещагин в соседнюю комнату. — Приглашай «Наполеона» к столу. Покорми как следует — рюмку водки, хвост селедки… Сколько тебе лет, Петро?
— Сорок. На три года моложе Бонапарта. Когда на Москву шел, тому было сорок три. Разница неразительная. Почти никакой, разве брюшко у того было поокладистей да покруглей, — пояснил натурщик и спросил: — А когда, Василий Васильевич, отправимся в Бородино? Или с Поклонной горы начнем?..
