на рубль напоем, и все песни разные, — пожелали бабы.
— Идите к барке. Там моя хозяйка в песнях толк понимает. Пойте, пока ей не надоест. А я рассчитаюсь.
Бабы тесной гурьбой столпились на берегу, около аккуратненькой новой барки. Которые посмелей, кинулись, скрипя полусапожками, по трапу.
— Вы куда, ошалелые!
— Куда прете, оглашенные! — преградили им путь два бурлака, два Гаврилы. — Ужо вас барин из ружья!..
— Но, но, не шиперьтесь! Нас он сам и приголубил, послал песни пропевать, — объявила одна из баб.
— Вот еще! Не слыхали тут вас! — лениво отозвался третий работник, Андрюшка, лежавший под полушубком на палубе у кормы.
На шум вышла из каюты Лидия Васильевна, в черном дорожном костюме, с кожаной сумочкой в руке. За ней показалась трехлетняя девочка, с большой нарядной куклой на руках.
— Здравствуйте, бабоньки! — приветливо сказала Лидия Васильевна.
Любознательные и разговорчивые северянки низко поклонились ей и загуторили:
— Ой, какая хорошая да нарядная! Ужели женка тому, бородатому?
— А шляпа-то, шляпа-то!..
— Доченька-то какая баская!
— Кукла-то как живая — с носиком, глазками…
— А барочка-то, ой, какая новенькая, чистенькая, будто часовенка…
Лидия Васильевна сдержанно усмехалась, не зная, как вступить в разговор с гурьбой голосистых баб. Когда они приумолкли, спросила:
— Ну, что вам надо? Зачем пожаловали? С песнями? Хорошо, хорошо… Раз мой супруг вас послал, послушаю, да и запишу.
— За записанные дороже! Али не будем торговаться?!
Лидия Васильевна села за столик посреди палубы, достала из сумки книжечку, приготовилась записывать слова и мелодии песен.
Северянки не заставили долго ждать. Столпились — нарядные да румяные — у самого приплеска реки. Вышла впереди всех одна из них — высокая, чернобровая, в вышитом платье, в жемчужном кокошнике, и затянула так голосисто, что у Лидии Васильевны, никогда не слышавшей таких песен, от радости дрогнуло и замерло сердце. Бабы и девчата подхватили, и песня понеслась над Северной Двиной, над просторами заливных лугов, над лесами прибрежными:
Ой, во городе, во Архангельском, Во палате той белокаменной, Да на стуле красна дерева, На подушечке ала бархата, На ковре да на узорчатом, Против зеркальца да хрустального, Тут чесал Иван кудри русые, Чесал кудри, приговаривал: «Ты, Катюша, перевей кудри, Да укрась-ко их скатным жемчугом…» Тут ответ держит Катерина молода: «Да не твоя, сударь, я служаночка, Не твоя, сударь, подневольная, Да я не твой хлеб-соль кушаю, Не тебя я, сударь, слушаю. Я послушная своему отцу, Я послушница родной матушке, Кудри русы я завью-перевью Не тебе, сударь, а свому братику, Удалому зверобою беломорскому…» — Ну как, барыня-голубушка, полюбилось?
— Полюбилось, бабоньки, полюбилось. Давайте еще послушаю и запишу, — в тон бабам весело проговорила Лидия Васильевна.
— Паранька, ну-ка, затягивай ты — у тебя рот до ушей. А мы тебе подголосками будем, — сказала женщина в кокошнике и уступила посредине место Параньке. Рослая деваха уголком платка вытерла рот, кашлянула и, усмехнувшись, сказала:
— Песни петь — не горе терпеть. Подтягивайте, соседушки! — И снова над двинскими бескрайними просторами рванулись звонкие женские голоса и песня-невидимка, словно бы на сказочных крыльях, поднялась на высоту недосягаемую и, подхваченная ветром-сиверком, полетела вдаль:
Ой, полно, солнышко, из-за лесу светить, Ой, полно, девица, по молодце тужить! «Уж как же не плакать, не тужить, — Мне такого дружка вовеки не нажить! Вы молодчики молоденькие, Вы дружки мои хорошенькие! Ваши ласковы, приятные слова, Без огня вы мое сердце разожгли, Вы без ветру мои мысли разнесли. Разнесли мысли по чистым по полям, По зеленым садикам, лужкам, По чужим, по далеким городам. Кто бы, кто бы моему горю
