больших апартаментах живет заведующий. Абрамович недавно встал после дневного отдыха (большей частью я посещал его около 5 часов), и я застаю его одиноко сидящим за письменным столом в кабинете или у столика за занавеской, отделяющей спальню от кабинета. Он читает или пишет и производит впечатление напряженно думающего человека. Обыкновенно он уже с первого слова восклицает: «А знаете, о чем я сейчас думал?» — и пойдет дальше развивать мысль, которая его сейчас занимает. Идет длинная беседа о высших проблемах жизни или о литературных явлениях, часто пересыпанная воспоминаниями прошлого. Если я его заставал за писанием, он мне читал очередную главу рукописи, большей частью главы из «Виншфингерл» и позже из автобиографической повести «Шлойме реб Хаиме». В течение ряда лет он мне таким образом прочитал в рукописи много глав из обоих произведений, кроме мелких рассказов. Вот кончена трех- или четырехчасовая беседа, старик меня еще не отпускает, держит в передней, а в летние дни идет меня провожать, проходим полдороги, я его провожаю обратно, и так тянется время до позднего вечера. Трогательны были наши прощания каждым летом, когда я уезжал из Одессы. В летний вечер мы прощаемся во время таких взаимных проводов, тут же на улице, и Абрамович мне с чувством говорит: «Трудна мне разлука с вами» (эту фразу он произносил по-древнееврейски: «Кошо олай придосхо»). Мне очень близко было это настроение друга, голова которого всегда полна мыслей, между тем как он редко находил человека, кому он мог бы их высказать. Он обладал редким свойством, присущим только избранным умам: он мог жить один с своими думами, не испытывая той душевной пустоты, которая заставляет людей бежать от самих себя в толпу; он мог непрерывно беседовать с самим собою, если не было близко родственной души, которой он мог бы поведать свои заветные мысли, искания, догадки и порою гениальные разгадки.
Сходились мы в квартире Абрамовича ежегодно в день его рождения, 20 декабря. В вечер того дня приходили с поздравлениями также учителя Талмуд-Торы. Бен-Ами был также учителем этой школы, но тут у него шли непрерывные раздоры с заведующим на служебной почве, и их прежние дружеские отношения сильно испортились; позже они, однако, помирились. Празднуя день своего рождения, Абрамович тщательно избегал упоминания о споем возрасте. Когда кто-нибудь неосторожно задавал такой вопрос «к порядку дня», старик отвечал: «Вот сидит историк, — (указывая на меня), — он знает хронологию, спросите его». Я, конечно, указывал официальную, принятую в литературе дату рождения: 1835 год; в действительности же наш «именинник» был старше по крайней мере на пять лет. Я заметил эту утайку лет у многих, даже очень умных стариков (у старух она почти стопроцентная) и объясняю ее себе, если она не вытекает из суеверия, каким-то инстинктивным страхом перед близостью конца и нежеланием мерить остающееся короткое расстояние до гроба.
В новогодние вечера обыкновенно собирались в нашей квартире. Я тогда соблюдал обычай празднования гражданского новолетия как основы исторической хронологии. Собирались у нас и по случаю семейных торжеств. Помню праздник «бармицва» моего сына. Юнец прочел вместо «дроше» отрывок об учении иудаизма из моего учебника истории. Он обучался древнееврейскому языку, как и его сестра, но знал его слабо. Ахад-Гаам демонстративно подарил ему учебник истории на древнем языке с стихотворным посвящением следующего содержания (в прозаическом переводе): «Не говори: ведь я могу читать всю нашу историю по книге, написанной папою на языке страны, так зачем же мне читать ее еще на нашем языке? Спроси отца, и он тебе объяснит, что если бы он не знал истории из еврейских источников, он не мог бы писать ее на чужом языке». Увы! Тот, кому была посвящена эта строфа, не мог бы даже понимать ее в позднейшее время. Понятия о «чужом» и «нашем» были различны в двух поколениях.
В самом конце 1900 г. появился первый полутом «Всеобщей истории евреев». Перед выпуском книги из цензуры я пережил несколько тревожных дней: боялся, что при контроле цензор заметит мои многочисленные «нецензурные» вставки в корректурах и откажет п выдаче выпускного билета. Такое состояние перед выходом книги Салтыков-Щедрин называл «пребыванием Ионы во чреве китовом». Как редактор радикального журнала «Отечественные записки», он каждый месяц посылал цензору для контроля отпечатанную книгу журнала и по закону ждал ответа в течение трех суток, ровно столько, сколько пребывал пророк Иона в чреве кита; в эти дни он беспокойно гадал: проглотит или выплюнет? К счастью, цензор не проглотил мою книгу, а выплюнул, выдан типографии выпускной билет. Я облегченно вздохнул. Начало большой работе было положено. В предисловии я, однако, оговорил, что рассчитанная на три тома «Всеобщая история евреев» есть только введение к моему будущему специальному труду, «к обширной, разработанной по первоисточникам и архивным материалам „Истории евреев в Польше и России“». Последняя рисовалась мне как исчерпывающий труд в десяти томах, где должна быть подробно описана социальная и духовная жизнь народа с приложением многочисленных архивных документов. С течением времени этот план был опрокинут вверх дном: не общееврейская история стала введением к специальной русско-еврейской, а напротив — последняя вошла только как часть в десятитомную «Всемирную историю еврейского народа». Но до того момента мой жизненный труд должен был пройти через ряд промежуточных ступеней, о которых будет рассказано дальше.
Глава 37
Культурная борьба (1901)
Прогноз на XX в. Революционное и национальное движения. — Начало «культуркампфа». Школьный вопрос в русифицированной Одессе. Национальная оппозиция в Обществе просвещения. Еврейская школа или русская школа для евреев? — Первая баталия. Моя речь от имени оппозиции и вызывающий ответ Моргулиса. Обострение борьбы. — Наш Комитет национализации. — Мои работы вне главного плана: третья часть «Учебника еврейской истории» и запрещение ее Министерством просвещения; подготовительные работы для американской «Джуиш энциклопедия». — Квартира в Стурдзовском переулке, ближе к морю. — Последняя поездка в Полесье с Ахад-Гаамом. — Путешествие между Гомелем и Мстиславлем. Шум сионистских кружков. — Последнее посещение родного города, последнее свидание с матерью; встречи с реликвиями детства и юности.
Печальный итог сделал я в новогодней записи 1901 г.: «Мы вступаем в XX столетие. Что даст оно нам, человечеству и особенно еврейству? Судя по истории последних десятилетий отошедшего века, можно думать, что человечество идет к новому средневековью, к ужасам войны и национальной борьбы, к поруганию высших этических принципов в политике и частной жизни. Но не хочется верить в такое обобщение. Нынешняя отвратительная реакция должна вызвать контрреакцию. XVIII век был веком умственных переворотов, XIX — веком политических революций
