— А откуда?
Юзеф замялся:
— Мой отец поверенный и эконом князя Витгенштейна. Имение Самуэлево.
Алесь немного удивился: вид у Юзефа был такой, словно он сам князь Витгенштейн.
— Что-то мне знакомо твое лицо, Юзеф. Где учился?
— Окончил Виленский шляхетский институт.
— Ну вот. Значит, определенно виделись. Я окончил гимназию у святого Яна.
— Почему так? Вы ведь князь?
— Родители решили, что так будет лучше, что мне пойдет на пользу общество более-менее простых и хороших хлопцев.
Загорский увидел, как часто заморгали припухшие веки больных глаз Ямонта.
— Пан совсем пристойно разговаривает по-польски, — поспешил сменить тему разговора Ямонт. — Даже с тем акцентом, что свойствен…
— Преподаватель был из окрестностей Радома, — сказал Алесь. — Из имения Пёнки.
— Мне очень приятно, что пан изучил язык, на котором разговаривали его предки.
Алесь пожал плечами. И тут вмешался в разговор Врублевский.
— Ты снова за свое? — спросил он Ямонта. — Брось ты это! Мало тебе недоразумений?
— Что же мы, хлопцы, будем делать? — выправлял положение Виктор. — Разве Эдмунда послать, чтоб купил в колбасной обрезков? Здесь немочка молодая глазком его пометила. А как же! В северном духе мужчина. Викинг! Аполлон, вылепленный из творога!
Эдмунд засмеялся.
— А что? Разве плох?
— Для нее, видимо, неплох. Розовеет, как пион. Книксен за книксеном: «О, герр Вер-ри-га! Что вы?!» Вот женишься — мы к тебе в гости придем, а ты сидишь, кнастер куришь. Детей вокруг уйма. А под головой подушечка с вышивкой «Morgenstunde hat Gold im Munde» — у раннего, стало быть, часа золото в устах.
— А он все равно до полудня дрыхнет, — поддержал Виктора Валерий.
— Я и говорю. И вот он нас угощает. Одно яблоко разрезано на кусочки и по всей вазочке разложено, чтоб больше казалось.
Верига не обиделся. Потянулся и гулко ударил себя в грудь.
— Скудная у вас, хлопцы, фантазия, чахлая. И юмор такой же. А жизнь ведь богаче. Полнокровная она, хохочет, шутит, жрет. Не с вашими мозгами выше ее подняться. Захожу я туда и важно так говорю: «Фунт колбасных обрезков для моей собаки». А она мне: «Вам завернуть или здесь будете есть?…» Вот как! А вы лезете с постным рылом…
Все захохотали.
— Вот что, хлопцы, — сказал Алесь, — оставьте вы этот полтинник на завтра.
— У меня принцип: ничего не откладывать на завтра, кроме работы, — возразил Верига.
— Нет, серьезно. Идемте ко мне. Поужинаем, посидим, поговорим.
— Неудобно, — сказал Кастусь. — Только приехали — и нa тебе, целая шайка.
— А не есть удобно?
Все смущенно переглядывались.
— Ну, бросьте вы, в самом деле. — Алесь покраснел: началось. — На последней станции Кирдун купил живых раков. «Диво, кума, а не раки. Одним раком полна торба… и клешня вон торчит».
Верига обвел всех глазами и облизнулся.
— Он к тебе теперь всегда ходить будет, — сказал Виктор. — Зайдет — и по-русски: «Есть есть?» А ты ему: «Есть нет».
Хлопцы мялись, но начали сдаваться.
— Так, говоришь, и раки? — спросил Верига.
— И раки.
— А к ракам?
— Как положено. Белое вино.
— Белое?
— Белое.
— Хлопцы, — простонал Верига, — хлопцы, держите меня! Держите меня, потому что я, кажется, не выдер-жу.
— Вот и хорошо, — сказал Алесь. — Идем быстрее.
Они шли невской набережной. Где-то далеко за спиной звучали голоса остальной компании. Все нарочно отстали, чтоб оставить друзей вдвоем.
— Вот и все, что я могу тебе рассказать, — окончил Алесь. — Такие, как Кроер, чтоб меньше земли мужик получил бесплатно, вредят проекту отца. Заранее отнимают у холопа половину надела да ему же за деньги сдают «в аренду». Потери никакой. А после освобождения скажут: «Держи, мужик, половину надела и не вякай…» А отцу: «Маршалок, извините, но последние годы они этой половиной не владели. В аренду брали». Дед на таких понемногу жмет, но все равно трудно.
— Ничего, — сказал Кастусь, — больше людей косы возьмет, когда начнется бунт.
Звонко раздавались шаги. Стремилась к морю могучая река. Над городом лежал светло-синий, почти прозрачный вечер.
— У Мстислава мать умерла, — сказал Алесь. — Болела давно. Вечно на водах. Остался он восемнадцатилетним хозяином. Но сделать пока ничего не может. Немного не хватает до совершеннолетия.
— А что он должен сделать?
— То, что и я, когда хозяином стану. Отпустить на волю людей.
— Думаешь, позволят?
— Могут не позволить. Здесь уж так: сделал и ожидай выстрела.
— Вот то-то оно и есть.
Они шли обнявшись.
— Как с моей просьбой? — спросил Кастусь.
— Я поговорил со всеми хлопцами из «Чертополоха и шиповника». Они думают по-прежнему. Братство не распалось.
— Хорошо!
— Мстислав, Петрок Ясюкевич, Матей Бискупович, Всеслав Грима… ну, и я. Мы впятером взялись за людей, которых знали. Понимаешь, у ребят дело пошло веселее. А у нас с Мстиславом — тяжело. Чувствую: что-то мешает. Знаю — свой человек, с кем разговариваю, а он мнется…
— В чем, думаешь, причина?
— Полагаю, в Приднепровье есть еще одна организация. И большая. Многих людей объединяет… Кто-то бунт готовит.
Помолчал.
— Долго думал, кто имеет к этому отношение. Решил присмотреться, кто из честных людей, из тех, кто видит подлейшую нашу современность, ходит веселый и бодрый. Вижу — Раткевич Юлиан, Бискупович Януш, другие. А это все люди Раубичева круга. Вспомнил одно событие, на которое в то время не обратил внимания. И родилось у меня подозрение, что не обходится там без пана Яроша.
— Поговорил бы.
— Нельзя, Кастусь… Смертельные враги мы с Раубичами.
— Ты что? С паном Ярошем, с Франсом?
— Да.
— Да ты что? А Майка?
— Теперь помирились тайком. Никто ничего не знает.
Кастусь схватил его за плечи и потряс.
— А ты подумал, что вы наделали?! Ах, какая досада! Ах, какая жалость! — Кастусь, волнуясь, как всегда, говорил с трудом, запинаясь, путая слова.
— Хватит об этом, — сказал Алесь. — Попробуем сами потом разобраться. Так вот, говорили мы с хлопцами много. Между прочим, и с теми, что за нас тогда заступились. Выбирали очень осторожно. Рафал Ржешевский согласился. Еще хлопцы… Волгин. Этот долго думал, а потом говорит: «Мне кроме вас, дороги нет».
— Сколько у вас людей? — спросил Калиновский.
Алесь достал из кармана тетрадь без обложки.
— На… Пока что в наше объединение вошло сто шестьдесят четыре человека.
— Надежные?
— До конца, — тихо сказал Алесь. — На жизнь, так на жизнь, а если на смерть, так и на смерть.
— Я верю, что ты — до конца, — после долгого молчания сказал Калиновский. — Ты должен знать все, друже. Только учти: после того, что я тебе сейчас расскажу, дороги назад не будет… У нас есть своя организация, наподобие «землячества». Но это — для конспирации. Название — «Огул». В нее входят поляки со всего запада, наши белорусы, литовцы. Совсем мало украинцев. Студентов в ней что-то около пятисот человек. Люди разные. Одни просто за восстание угнетенных, другие — за национальное движение, третьи — за автономию. Внешне деятельность «землячества» заключается в самообразовании и помощи бедным студентам. Поэтому есть своя касса, взносы, своя библиотека. Деньги в самом деле идут небогатым. С библиотекой сложнее. Там запрещенные произведения Мицкевича, Лелевеля, наши анонимы, русская тайная литература. Герцен, например, почти весь. И «Дилетантизм», и «Письма», и почти все сборники «Полярной звезды», а с этого лета и «Колокол». Ну, а потом Фурье, немцы, другие… Много чего. Те, кто пользуются этой частью библиотеки, являются ядром. Не думай, что в нее так легко попасть. Вообще у нас три ступени. Пять членов организации, хорошо знающие друг друга, рекомендуют в нее человека, за которого могут поручиться. Пять читателей подпольной библиотеки могут рекомендовать в нее того из членов «Огула», которому они доверяют. Я говорил о тебе. Товарищи из верхней рады под мое личное поручительство позволили мне, миную ступень «Огула», ввести тебя непосредственно в состав наиболее доверенных. Я рассказал о тебе как на духу. У нас не хватает людей. Особенно из Приднепровья… О твоем участии в верхней раде почти никто не будет знать.
