Затем докладчик заговорил о том, что население области, продолжая трудиться над выполнением своих обязательств перед государством, одновременно широко приняло участие в боевых действиях против немецко-фашистских захватчиков. Он привел цифровые данные об участии трудящихся города в частях народного ополчения, зачитал, оговорившись, что данные неполны, сведения о числе сталинградцев, награжденных за образцовое выполнение заданий командования и проявленные при этом доблесть и мужество.
Слушая спокойный голос первого секретаря, Крымов понимал, что в разящем несоответствии его мыслей и чувств со словами о сельском хозяйстве и промышленности области, выполнивших свои обязательства перед государством, выражена не бессмысленность, а смысл жизни.
Речь Пряхина именно своей каменной холодностью утверждала безоговорочное торжество государства, обороняемого человеческим страданием и страстью к свободе.
Лица рабочих и военных были серьезны, хмуры.
Как странно, томительно было вспоминать сталинградских людей, — Тарасова, Батюка, разговоры с бойцами в окруженном доме «шесть дробь один». Как нехорошо и трудно было думать о Грекове, погибшем в развалинах окруженного дома.
Кто же он Крымову — Греков, произносивший возмутительные слова? Греков стрелял в него! Почему так чуждо, так холодно звучат слова Пряхина, старого товарища, первого секретаря Сталинградского обкома? Какое странное, сложное чувство…
А Пряхин уже подходил к концу доклада, говорил:
— Мы счастливы рапортовать великому Сталину, что трудящиеся области выполнили свои обязательства перед Советским государством…
После доклада Крымов, двигаясь в толпе к выходу, искал глазами Пряхина. Не так, не так должен был делать Пряхин свой доклад в дни сталинградских боев.
И вдруг Крымов увидел его: Пряхин, спустившись с возвышения, стоял рядом с командующим 64-й армией, пристальным, тяжелым взглядом смотрел прямо на Крымова; заметив, что Крымов глядит в его сторону, Пряхин медленно отвел глаза…
«Что такое?» — подумал Крымов.
39
Ночью, после торжественного заседания, Крымов добрался попутной машиной до СталГРЭСа.
Зловеще выглядела станция в эту ночь. Накануне на нее налетали немецкие тяжелые бомбардировщики. Взрывы накопали воронок, валом подняли комоватую землю. Ослепшие, без стекол, цеха кое-где от сотрясения осели, трехэтажное здание конторы было растерзано.
Масляные трансформаторы дымно горели ленивым зубчатым невысоким огнем.
Охранник, молодой грузин, вел Крымова через двор, освещенный пламенем. Крымов заметил, как дрожали пальцы у закурившего провожатого, — не только каменные здания рушатся и горят от тонных бомб, — горит, приходит в хаос и человек.
О встрече со Спиридоновым Крымов думал с той минуты, как получил приказание побывать в Бекетовке.
Вдруг Женя здесь, на СталГРЭСе? Может быть, Спиридонов знает о ней, может быть, он получил от нее письмо, и она приписала в конце: «Не знаете ли вы что-нибудь о Николае Григорьевиче?»
Он волновался и радовался. Может быть, Спиридонов скажет: «А Евгения Николаевна все грустила». Может быть, он скажет: «Знаете, она плакала».
С утра все силилось нетерпеливое желание заехать на СталГРЭС. Днем ему очень хотелось хоть на несколько минут заглянуть к Спиридонову.
Но он все же пересилил себя, поехал на командный пункт 64-й армии, хотя инструктор армейского политотдела шепотом предупредил его:
— Торопиться вам сейчас к члену Военного совета незачем. Он сегодня с утра пьян…
И действительно, напрасно Крымов спешил к генералу, не заехал днем к Спиридонову. Сидя в ожидании приема на подземном командном пункте, он слышал, как за фанерной перегородкой член Военного совета диктовал машинистке поздравительное письмо соседу, Чуйкову.
Он торжественно произнес:
— Василий Иванович, солдат и друг!
Сказав, эти слова, генерал заплакал и несколько раз, всхлипывая, повторил: «Солдат и друг, солдат и друг».
Потом он строго спросил:
— Ты что там написала?
— Василий Иванович, солдат и друг, — прочла машинистка.
Видимо, ее скучающая интонация показалась члену неподходящей, и он исправил ее, высоким голосом произнес:
— Василий Иванович, солдат и друг.
И снова расчувствовался, забормотал: «Солдат и друг, солдат и друг».
Потом генерал, пересилив слезы, строго спросил:
— Ты что там написала?
— Василий Иванович, солдат и друг, — сказала машинистка.
Крымов понял, что мог не спешить.
Неясный огонь не освещал, а путал дорогу, казалось, выползал из глубины земли; а может быть, сама земля горела, — таким сырым, тяжелым было это низкое пламя.
Они подошли к подземному командному пункту директора СталГРЭСа. Бомбы, упавшие невдалеке, накопали высокие земляные холмы, и к входу в убежище едва наметилась еще не протрамбованная ногами тропинка.
Охранник сказал:
— Вот пришли как раз в праздник.
Крымов подумал, что на людях Спиридонову не скажешь того, что хочешь, не спросишь. Он велел охраннику вызвать директора на поверхность, сказать, что приехал комиссар из штаба фронта. Когда он остался один, непреодолимое волнение охватило его.
«Да что это? — подумал он. — Я считал — вылечился. Неужели и война не помогла закрестить? Что мне делать?»
— Гони, гони, гони, уходи, иначе погибнешь! — бормотал он.
Но не было силы уйти, не было силы гнать.
Из блиндажа вышел Спиридонов.
— Слушаю вас, товарищ, — недовольным голосом сказал он.
Крымов спросил:
— Не узнал меня, Степан Федорович?
Спиридонов тревожно проговорил:
— Кто это? — и, всматриваясь в лицо Крымова, вдруг вскрикнул: — Николай, Николай Григорьевич!
Его руки с судорожной силой обхватили шею Крымова.
— Родной мой, Николай, — проговорил он и стал сопеть.
И Крымов, захваченный этой встречей среди развалин, почувствовал, что плачет. Один, совершенно один… В доверчивости, радости Спиридонова он почувствовал свою близость к семье Евгении Николаевны и в этой близости вновь измерил свою душевную боль. Почему, почему ушла она, почему принесла ему столько страданий? Как могла она сделать это?
Спиридонов сказал:
— Война что наделала, уничтожила мою жизнь. Погибла моя Маруся.
Он рассказал о Вере, сказал, что несколько дней назад она наконец уехала со СталГРЭСа, перебралась на левый берег Волги. Он сказал:
— Дура она.
— А муж ее где? — спросил Крымов.
— Наверное, на свете давно нет — летчик-истребитель.
Крымов спросил, не имея больше силы сдерживаться:
— Что с Евгенией Николаевной, жива она, где она?
— Жива, не то в Куйбышеве, не то в Казани.
Глядя на Крымова, он добавил:
— Это ведь самое главное: жива!
— Да-да, конечно, это самое главное, — сказал Крымов.
Но он не знал, что самое главное. Он знал лишь одно, — боль в душе не проходит. Он знал, что все, связанное с Евгенией Николаевной, причиняло ему боль. Узнавал ли он, что ей хорошо и спокойно, узнавал ли он, что она страдает и переживает беду, — все ему было одинаково плохо.
Степан Федорович говорил об Александре Владимировне, Сереже, Людмиле, а Крымов кивал головой, негромко бормотал:
— Да-да-да… Да-да-да…
— Пошли, Николай, — сказал Степан Федорович. — Пошли ко мне, у меня теперь другого дома нет. Только этот.
Струящиеся огоньки светильников не могли осветить подземелья, заставленного койками, шкафами, аппаратурой, бутылями, мешками с мукой.
На скамьях, на койках, ящиках, вдоль стен сидели люди. В душном воздухе стоял гул разговора.
Спиридонов разливал спирт в стаканы, кружки, крышки от котелков. Стало тихо, — все следили за ним особым взглядом. Этот взгляд глубок и серьезен, в нем нет тревоги, одна лишь вера в справедливость.
Оглядывая лица сидящих, Крымов подумал: «Хорошо бы был здесь Греков. Вот ему бы налить». Но Греков уже выпил отпущенное ему число чарок. Больше пить ему на этом свете не полагалось.
Спиридонов поднялся со стаканом в руке, и Крымов подумал: «Испортит все, закатит речь вроде Пряхина».
Но Степан Федорович описал стаканом в воздухе восьмерку и сказал:
— Что ж, ребята, придется выпить. С праздником вас.
Застучали стаканы, застучали жестяные кружки, закряхтели выпившие, покачали головами.
Люди тут были самые разные, и государство перед войной расселило их разно, и они не встречались за одним столом, не хлопали друг друга по плечу, не говорили: «Нет, ты послушай сюда, что я тебе скажу».
Но здесь, в подземелье, над которым стояла разрушенная электростанция и горел пожар, возникло то незатейливое братство, за которое жизнь не жалко отдать, так хорошо оно.
Седой старик, ночной сторож, запел старую песню, которую любили петь еще до революции подвыпившие царицынские ребята с французского завода.
