Тетя Дуся. Молодежь! Все талдычат: грамотеи, анженеры.
Николай Тимофеевич (хохочет). А ну-ка, тетя Дуся, растолкуйте этому «анженеру»!
Тетя Дуся. А что тут растолковывать. Ходь сюды, я тебе для понятливости нарисую. Значит, так. Иметь должон человек пару легких. По рентгену видать, что у тебя на каждом легком по дырке есть — с крупное яйцо. Так?
Николай Тимофеевич. Правильно.
Тетя Дуся. И пилюли не лечут — припоздал к дохторам. Спохватился, коли глядь — кровь горлом идеть. Так?
Аркадий. Так.
Тетя Дуся. А теперича слухай дале. На кажном легком две пары исподнего надето — плеврой зовутся. Ну, хошь пленкой ее считай — как мешочки целлофановые. Иглу туды засунуть, воздуху под ребра между плеврами накачають через иглу. Дырявые легкие твои ужимають — дырки, хошь не хошь, слиплись и, знамо дело, заживають.
Николай Тимофеевич. Или не заживают.
Тетя Дуся. А коли не заживають, так резать легкие будуть.
Николай Тимофеевич. Все точно, тетя Дуся, не профессор — академик!
Тетя Дуся. Как есть по-ученому. Пнев… пневматрас.
Николай Тимофеевич (хохочет). «Пневматрас!» Что в переводе с ученого означает «пневматоракс» или «поддувание».
Тетя Дуся. А уж опосля, коли дырки заживуть, начинается распускание.
Николай Тимофеевич. Перестанут поддувать, воздух постепенно рассосется, исчезнет — это и есть «распускание пневматоракса». И вот, когда легкие расправились, вдруг окажется: дырки наши с тобой так и не зажили.
Аркадий. Еще поддуют.
Николай Тимофеевич. В том-то и дело, что не поддуют! Как только воздуха между слоями плевры не стало, они срослись намертво. Поминай как звали. Некуда воздуха накачивать. Все. Сегодняшний рентген как раз-то и покажет, зажили наши дырки-каверны или нет.
Аркадий. Ясно.
Николай Тимофеевич. Если да, твое счастье — живи! Если нет — ничего больше с нашими прохудившимися легкими сделать нельзя.
Тетя Дуся. Чаво уж там нельзя! Усё дохтора могуть. Я ж поясняю: резать тады будуть. Беспременно гнилой шмат отрежуть, и здоров будешь! (Уходит.)
Николай Тимофеевич. К сожалению, брат Аркадий, у нас с тобой особый случай: удалить часть легкого — как говорят врачи, частичную резекцию сделать — нельзя: дырки — у самых корней легких, не вырежешь. (Внимательно посмотрел на Аркадия.) Ну как?
Аркадий. Ясно.
Николай Тимофеевич. Выходит, что мы с тобой, брат Аркаша, сейчас в камере смертников сидим и ждем приговора — наутро его произнесут. Боишься?
Аркадий. Конечно страшно.
Большая пауза. Во время этих пауз, которых с этого момента будет много в их небыстром разговоре, больные смотрят в коридор на лежащего на высоких носилках покойника.
Николай Тимофеевич. А знаешь, что я думаю, брат Аркаша? Черт с ней, с этой тощей, безносой бабой. Значит, судьба. Хотя тебе-то, конечно, страшно — еще молодой. Ты где работаешь?
Аркадий. В НИИ электроники.
Николай Тимофеевич. Как там у тебя, все в порядке?
Аркадий. Не совсем.
Николай Тимофеевич. Что так? Институтские представления с действительностью не стыкуются? Ничего, перемелется, все с этого начинали.
Аркадий. Да не в этом дело. Шеф у меня, знаете, старых правил человек. «Самых честных правил», но старых, как дядя у Евгения.
Николай Тимофеевич. У какого Евгения?
Аркадий. Ну, у Онегина. В школе проходили?
Николай Тимофеевич. Онегина, конечно, помню, а дядю его подзабыл. Я ведь в основном рекламации, калькуляции да отчеты в своей жизни читаю. Вот если погонят на пенсию, наверстаю упущенное. (Пауза.) А вообще, больше современное люблю. Но все равно вспомним, когда будем на заслуженном отдыхе. (Пауза.) Так что у тебя с этим дядей Евгения?
Аркадий. Да как объяснить… Существует мой шеф в начале века. А век уже к концу подходит. Тут все как в том анекдоте. Не слышали? Ну, выходит из леса чудак с длиннющей бородой, спрашивает прохожего: «Скажи, парень, что, война уже кончилась?» Тот отвечает: «Сорок лет назад». Бородач плюнул в сердцах: «О, черт, а я все поезда под откос пускаю!» (Смеются. Потом пауза.) Так вот, мой шеф все поезда под откос пускает. Мы с ребятами еще два года назад принципиально новую разработку сделали. Роскошный телевизор получился — «Икар». Где там! Затерли, обхихикали, «фирмачами» обозвали.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Николай Тимофеевич. «Фирмачами»?
Аркадий. Ну да. Да таким же телевизорам цены не будет: надежность отличная, экран огромный можно будет устроить, производство автоматизируется элементарно. Ежу ясно, что это техника будущего. Вот в Японии, говорят, такие телевизоры уже как коврики на стенку вешают. Шеф говорит: «К чему из кожи вон лезть? Такие телевизоры у нас еще все равно преждевременны». А когда, спрашивается, они своевременными будут — когда весь мир на лазеры перейдет? На объемное изображение? На голографию? Мы-то хуже, что ли? А шеф мне все: не горячись, куда Сусанин завел поляков — это мы знаем, а куда нас заведут твои лазеры и голая графия… — и руками разводит. Стране, говорит, не мечтания нужны, а продукция. А у нас на старые гробы знаков качества наставят и дальше ни с места. А откуда эти знаки качества берутся? Мне ребята рассказывали — соберут в цехе партию телевизоров, один из них начальство свезет кому надо в опытную эксплуатацию без отдачи — вот вам и знак качества. А что, от этого телевизор лучше сделается?
Николай Тимофеевич. А ты погодь. Ты сплеча не руби. Молодой ты еще, брат Аркаша, горячий очень. Тебе все сразу немедля подавай. А откуда заводам тогда план взять? Из чего рабочим платить? Ведь у всех планы, везде — люди. А за невыполнение планов всех старых директоров и шефов — по шапке?
Аркадий. Ну и по шапке. В технике ведь сейчас революция идет. А в революцию многих саблей по шее, а не по шапке. А по шапке можно и перетерпеть. Понять это надо и не испугаться и принести себя в жертву научно-техническому прогрессу. Общественному прогрессу люди вон в жертву жизнь приносили, почему же советский человек не может принести свое кресло в жертву научно-технической революции?
Николай Тимофеевич. Ишь ты, кровожадный какой! Научно-техническая революция — это тебе ураган «Элизабет», что ли? Никуда он, твой научно-технический прогресс, не уйдет. Мы, люди, все дела привыкли своим носом мерить. А в жизни общества что такое двадцать — сорок лет? Мгновение, не более. Так что подожди. Не ерепенься.
Аркадий. А я, может быть, лично хочу успеть пользу обществу принести. Может быть, я не могу думать, что жизнь моя без всякой пользы для людей пронесется.
Пауза. Смотрят на покойника.
Николай Тимофеевич. А вот ты только что, брат Аркаша, насчет сознательности относительно жертв научно-техническому прогрессу говорил. Вот ты возьми и с себя начни — принеси в жертву этому самому прогрессу свое молодое зеленое нетерпение сделать все непременно сейчас, немедленно, и работай спокойно.
Пауза.
Аркадий. А мне спокойно, может быть, уже некогда. Да и жертва моя ни к чему выйдет, потому что это будет жертва регрессу. А я контрреволюционером научно-технической революции умирать не хочу.
Пауза.
Николай Тимофеевич. Ну и не унывай, брат Аркаша! С внедрением нового у нас, конечно, часто безобразие творится. И со знаком качества. Я этих перестраховщиков сам всю жизнь на дух не переношу. Для них всегда своя рубашка ближе к телу. Даже ночью, с женой. Я все это так, к примеру, чтобы малость тебя успокоить — очень уж ты горячишься. Твоя возьмет. Вот увидишь, я оптимист. Потому как, можно сказать, ровесник революции и многое успел увидеть. Я, брат Аркаша, и лютый голод помню, и холерную эпидемию, и бандитов по деревням, и неграмотность отца с матерью. Помню и день, когда наш парень первым в космос взлетел. Новое у нас всегда победит. Трудно, может, победит, но победит непременно. Говорю это тебе по своему жизненному опыту. Как на духу в последний раз. (Пауза.) А знаешь, бросай ты канитель со своим шефом и переходи ко мне на «Точмаш» работать! Правда, у меня чего-то электронно-сногсшибательного нет пока, но создадим, специально для тебя создадим проблемную лабораторию по электронике. И дерзай там на здоровье. Мне такие ребята, как твои «фирмачи», позарез нравятся. Сдадите технический проект с образцом твоего роскошного «Икара» в два раза быстрее договорного срока — две зарплаты получите, в три раза быстрее — три зарплаты, ну а в четыре — значит, четыре отвалим! Серьмягин дерзающих людей ценить умеет, это у кого хочешь на моем заводе спроси. Ну а если обмишуритесь — уж тогда не обессудь.
