Охота закончена. Добыча в охотничьей сумке. На лице у замполита, откуда ни возьмись, вдруг появилась слегка растерянная, располагающая улыбка.
– Эх, ты, Ремизов, ничего ты не понимаешь. Кого любим, с того и спрашиваем больше всех. Ну а нам пора.
– А как же обед?
– Какой там обед, через час мы в полку будем, вниз-то быстрее.
Боясь потерять ощущение чистой победы, торжества, Литвинов явно торопился на доклад в полк. Это видели, чувствовали и Савельев, и Мамонтов, они стояли поодаль, заинтересованно рассматривали высокий бруствер и избегали встречаться взглядом с молодым ротным, единственным, кто не понимал происходящего. Их чувство голода медленно отступало перед чувством стыда.
– Пожелания есть? – бодрым голосом спросил замполит полка.
– Да какие пожелания? – Ремизов, удивленный переменой тона, вспоминал все свои проблемы. – «Вертушки» летали бы почаще. Мины при плановой обработке местности, при тренировках расстреливаем почти с колес, создать приличный резерв не получается, вода заканчивается быстро, пора запас дров создавать: зима скоро. И еще двух моих бойцов заберите – в бане помыться.
Они ушли. Подошел Кондрашов, положил руку на плечо.
– Что, достали комиссары? – Он хитро улыбался после своих наблюдений со стороны. – Вот тебе и инженерная подготовка, триста метров окопов! Сто лет им твои окопы не нужны.
– Они нам нужны. У нас свое дело, у них – свое. Ладно, в полку разберутся.
– Ты думаешь? – Кондрашов перестал ерничать и озадаченно посмотрел на своего визави.
* * *
На следующий день с двадцать второго поста по телефону позвонил Черкасов.
– Командир, я поднимусь к тебе? Тут всего один километр, я налегке, быстро. Трех бойцов возьму для сопровождения.
– Поднимайся. С моей стороны обзор хороший, я прикрою, если что.
Все посты шестой роты, от двадцатого, с которого Панджшер видно как на ладони, до заоблачного двадцать шестого располагались на одном хребте, между ними можно спокойно перемещаться по связывающей их тропе, если, конечно, доверяешь себе и своим соседям, если уверен, что ночью служба не проморгала вражеских минеров.
– Рем, привет! – Черкасов обнял командира. – О, да ты бреешься каждый день, похвально. А я плюнул на все, бороду отпускаю. Буду настоящим абреком.
– Сколько мы уже не виделись? Недели две?
– Вспомни, когда ты последний раз в баню ходил, вот и будет срок. А я вчера попарился, Алексеич мои ребра веничком, веничком охаживал… – Тут Черкасов посмотрел на загрустившего Ремизова и замолчал. – Ладно, не буду дразнить. Тебе сейчас в баню нельзя, потерпи еще недельку.
– Ну выкладывай, что там еще стряслось.
– Ничего не стряслось. Я тебе хохму сейчас расскажу. Короче, сегодня утром на построении Помидор самогонный аппарат на голову Филиппову чуть не надел.
– Помидор?
– Ну да, командира полка теперь так зовут. Это надо было видеть. Ходит перед строем, трясет ржавой железкой, из которой змеевик торчит, глаза вылупил, орет на комбата, слюной брызжет, как будто из психушки сбежал: «наркоманы», «алкоголики», «всех на чистую воду выведу». Филиппов стоит ни жив ни мертв, голову наклонил, в землю смотрит, а Помидор как раз эту железку над ним поднял… У меня конвульсии начались, живот от смеха вот-вот лопнет.
От еще свежих воспоминаний Черкасова снова разобрал смех.
– Тут и до тебя добрались. Спрашивает, где самый главный наркоман и алкоголик? Комбат не знает, что ответить. Савельев за тебя вступился, сказал, что ты на посту, что службу организовал согласно уставу. Помидор и на начальника штаба наехал. Какой устав, если он самогонку каждый день хлещет. Ну на того где сядешь, там и слезешь. Короче, повеселились, но тебе все-таки лучше с банькой подождать.
В промежутках между приступами нервного смеха, когда Черкасов переставал улыбаться, на смену фарсу на секунды прорывался совершенно серьезный, ищущий взгляд его серых раскосых глаз, приоткрывая другой слой натуры, но его тут же сметала новая волна прерывистого смеха.
– Я-то подумал, вы тут с Кондратом вдвоем по-тихому самогоночку попиваете, а меня в гости не зовете. А вы, как мишки гималайские, на одном сгущенном молоке. Пардон, гостеприимство изображать не надо, можете не угощать. – Он сразу отклонил предложение попить чайку. – У меня и от чая, и от молока скоро аллергия начнется.
– Ты на посту «тревоги» проводишь?
– А как же. Только без стрельбы, а то попадешь не туда, а на мне и так шесть лет условно, а ну их на фиг. Да «духи» и так все давно в штаны наложили, ты по ночам такие концерты устраиваешь на все ущелье. Как раз за двоих.
Неделю пришлось подождать, ограничиваясь робкой струйкой холодной воды из обычного умывальника. Запрет на баню не распространялся на солдат, сержантов, и Кондрашова, так что Ремизов, как настоящий капитан корабля, в этот раз сошел со своего мостика последним, чтобы спуститься вниз, в полк, и попариться от души.
– Ну, давай, колись, – с юмором встретил ротного Савельев, когда тот прибыл в штаб батальона на доклад.
– Да что докладывать-то? Все и так ясно.
– Когда успел наркоманом стать, алкоголиком? – Савельев смеялся.
– Сказать по правде, я дурака свалял. Проверял я этот блиндаж, разумеется. Все чисто, аккуратно, по-военному. И по-домашнему уютно. Фещуку я, как себе, доверяю. У меня и вопроса не возникло, что там в этих пакетах. Зубной порошок, что ли?
– Ладно, ладно, не объясняй. Все там в порядке. Сода питьевая, обыкновенная сода. Ну а Литвинов «молодец», подставил тебя по полной программе. – И, одернув улыбку, спросил: – Ты на меня-то обиду держишь?
– Что вы, товарищ майор? А то я не понимаю, – бодро ответил ротный.
– Может, и понимаешь. Только орден твой зарубили – отозвали документы.
– Мне за государеву службу и медали хватит.
– Ну, дай бог, – не очень весело проговорил начальник штаба. – Я рад, что ты так легко это воспринял. Ну а как же твоя жажда справедливости?
– Переживу как-нибудь.
– Переживи. За эту жажду и Усачев тебя не жаловал, и Филиппов сейчас не любит. Прямолинейность, то есть отсутствие гибкости, – это все-таки легкомыслие, а иногда непозволительное.
– Не понял.
– Объясняю. Когда, например, комбату для личного пользования нужен самогон, он к тебе не обращается. Почему? Поручение не имеет отношения к службе, понятно. Офицеру не пристало заниматься сомнительными делами, и это понятно. Но самое главное, ты воспримешь его как нечто неприличное. Но это жизнь, комбат должен свой вопрос решать. Он напрямую обратится к твоему старшине. Кстати, и обращается. А тот рад услужить и еще добавит от себя, мол, сделаем в лучшем виде. В конце концов, он попросит об этом меня, своего начальника штаба. Как результат – ты не контролируешь эту ситуацию и к тому же напрягаешь отношения со своим старшиной. Вот что значит отсутствие гибкости. Теперь понял?..
– Да, в общем, понял. – На лице Ремизова при этом было написано обратное. – Но ведь мы здесь, в Афганистане, совсем по другому поводу собрались.
– Повод вполне себе интернациональный. Я знаю, ты открытый человек, честный, ты и сейчас не прячешься, но только не обольщайся. Мы все здесь сажей вымазаны, все, кто остался жив, когда другие умирали, ну и ты вместе со всеми. Ты это поймешь, когда в Союз вернешься. – Савельев говорил спокойно, уверенно, так, как будто с самого начала знал подноготную этой скребаной войны, но постепенно и он стал заводиться. – Ты всё, Афган, Афган, но ведь моральная сторона вопроса никого не беспокоит, никого, начиная с самого верха, с Суслова, Устинова, Андропова, теперь уже упокойников. Если они в свое время решили обкатать армию и укрепить идеологию, то такие как Мордасов с Филипповым и им подобные тупо, без изыска выполняют свое очередное партийное поручение. Не обессудь, наверное, и я ближе к ним. Конечно, если смотреть на вещи трезво, как начальник штаба я не сделал ничего подлого и, даже когда мне предлагали должность комбата, отказался. Не люблю ошибок и тем более не хочу повторять чужих. Ты – совсем другой, наверное, неосторожный. Так что держись, все, что мог, я для тебя сделал. А медаль… Ты уж извини, но в этот раз тебе и медаль не светит.
– Теперь понял, товарищ майор. – Ремизов развел руками, уходя от ответа. Все сказанное Савельевым было утверждением. Ответ и не требовался. – Ну а за политпросвещение спасибо.
После тяжелого разговора с начальником штаба на душе остался неприятный и даже болезненный осадок. И то, что следующим пунктом в плане визита стояла ротная баня, было самым лучшим, что он только мог придумать. Баня, слово-то какое теплое, зовущее, русское. Это вам не сауна, в которой нагреваешься на медленном огне, как колба, начинаешь искрить, когда жар зашкаливает за сотню, потом подгорают уши, плавятся плечи, спина, и если забудешь снять цепочку с личным номером, то и ожог. Баня – другое дело. Медленное томление в полынном тумане. Обильный пот молодит кожу, вместе с ним уходит усталость, смягчаются чувства. А после того как Алексеевич пройдет веничком вдоль всей спины, неописуемое блаженство да и проникнет в самую сердцевину мира. Чем человек отличается от животного? Он знает, что такое счастье, и еще он придумал баню. К тому же тревожные мысли в бане растворяются легко, как горячий пар, и, когда Ремизов вышел из парилки, он почти забыл недавний разговор с Савельевым. Пусть каждый ответит за себя.