все. Я едва могла в это поверить. Точно мама говорила и с ним. На следующий день он отправил послание Абу Сами. Моя репутация была разрушена.
* * *
Я говорила с Сами по телефону. Пыталась объяснить, что дело не в нем. А в катастрофе, которая постигла нас. И в обязательствах, которые из нее выросли. Давясь слезами, я прочитала ему ту часть стихотворения Халиля Джебрана, на которой он остановился.
И не думай, что можешь направить путь любви.
Любовь, если сочтет тебя достойным, направит твой путь.
Я боялась, что Сами проклянет меня.
Вместо этого он сказал:
– Германия – это хорошо. Я тоже приеду в Германию.
– Что ты там будешь делать?
– Работать. Дождись меня.
Я потеряла дар речи. Мое сердце колотилось как бешеное.
– Ты действительно так сделаешь?
– Да.
– А твоя семья?
– Ты верно сказала. Мы делаем это для них.
* * *
Папа с бабушкой были потрясены и тронуты, когда я пересказала наш разговор. Мы еще не знали, как это устроить. Получит ли он визу в посольстве. Найдет ли работу. Или обучение. Но мы знали, что испробуем все возможности.
– Бог благословил вас, – сказала бабушка.
Я положила в чемодан свое свадебное платье.
* * *
В последнюю ночь мне приснился Джибриль.
Крик Джибриля: беги!
Мысль, бьющаяся в мозгу: останься с ним!
И ноги, которые бегут. Быстрее, чем мои мысли.
* * *
Прощание на мосту вышло коротким и тягостным. Папа плакал и все никак не мог меня отпустить. Я же поражалась своему спокойствию. Как будто я уже выплакала все свои слезы. С меня упало бремя. Но взамен легло другое. Я покидала родину, чтобы посвятить ей свою жизнь.
Когда унизительная процедура на границе была позади и я перешла реку Иордан, меня охватила жгучая боль. Но я была не одна. Сестра Хильдегард из протестантской школы для девочек сопровождала меня в Амман. На короткую, тайную ночь туда приехал и Сами. Рано утром я села в маршрутное такси до Дамаска, потом переночевала в монастыре. Затем поехала дальше – Стамбул, Белград, Вена. До самого Мюнхена. Путешествие длилось семь дней. Я спала в автобусах и поездах. Когда я чувствовала себя потерянной, всегда находился кто-то рядом. Незнакомые люди, помогавшие мне. Будто добрая звезда вела меня.
* * *
На Центральном вокзале Мюнхена меня встретил дружелюбный священник. Он поприветствовал меня по-английски и изумился моему знанию немецкого. На улицах лежал снег. Все было упорядоченно и мирно. Он поселил меня в церковном доме их общины. Моим первым немецким ужином стала жареная свинина с картофельными клецками и капустой. Это было легче съесть, чем произнести немецкие названия. В первую ночь мне приснилось, что со мной Башар. Мы бегали по саду и кидались снежками. Я победила, потому что он остался ребенком, а я выросла.
Каждый день я ездила на трамвае на подготовительные курсы для университета. Там были студенты со всего мира. Я говорила:
– Меня зовут Амаль. Я из Палестины.
Я писала письма в Вифлеем. Разговаривала по телефону с Сами. А однажды я вдруг не смогла до него дозвониться. Слышала в трубке гудки, но никто не отвечал.
* * *
О том, что произошло, я узнала из телевизора. Израильская армия пересекла реку Иордан и атаковала лагерь Карамех. Там жили тридцать тысяч беженцев и триста федаинов. Бойцы Арафата неоднократно пересекали границу, совершая теракты в Израиле. Взрывали бомбы на автобусных остановках, нападали на казармы, устраивали перестрелки на границе.
Лагерь был уничтожен в течение одного дня. Большинство жертв были обычные беженцы.
Арафату удалось бежать, и он объявил поражение победой. Потому что федаины героически держались до тех пор, пока израильтяне не начали отступать.
Неужели это был триумф?
Сотни погибших.
* * *
Из семьи Сами не выжил ни один человек. Сами, как я узнала позже, был убит шальной иорданской пулей.
* * *
Теперь вы знаете, почему я надела это платье.
Глава
45
Мюнхен
Мориц глядел на свой обугленный «фольксваген». Машина сгорела до самого остова. Пожарные сворачивали шланги. На их шлемах играли синие блики от мигалки. За деревьями брезжил рассвет. Из окон общежития Макса Каде выглядывали студенты.
– Будете писать заявление? – спросил пожарный.
– Нет.
– А вы? Вы здесь живете?
Амаль колебалась с ответом.
– Дама со мной, – сказал Мориц.
* * *
Затем он поехал на метро к Ронни. Люди косились на его израненное лицо. Мориц ненавидел быть на виду. Ронни сидел в офисе своего автосалона, завтракал и читал газету.
– Что случилось?
Мориц рассказал ему все, включая историю Амаль. Ронни принес ему кофе и внимательно слушал, раскусывая тыквенные семечки. Под конец Мориц спросил об информаторе, который покончил с собой.
– Ты знал о нем?
Ронни лишь многозначительно поднял брови.
– Почему ты мне не сказал? Я был в опасности!
– Он не наш.
– Чей же тогда? Иракцев? Сирийцев?
Ронни стряхнул шелуху от тыквенных семечек в корзину для мусора.
– Выспись сначала.
– Давай ты найдешь кого-нибудь другого для этого задания.
– Что с тобой?
– Я… после всего, что произошло сегодня ночью, я что-то больше не уверен.
– Из-за арабов?
– Из-за себя самого. Не думаю, что мне это по плечу.
– Ты сильнее, чем думаешь.
– Я не знаю, Ронни. Выслеживать старых нацистов – это было просто. Сирийский торговец оружием, египтяне – это все прошло хорошо. Но сейчас… эта работа получается чересчур личной.
– Что ты имеешь в виду?
– Я вижу угрозу там, где ее нет.
– Ты хочешь сказать, что объекты невиновны?
– Я не знаю. Но…
– То есть я ошибаюсь?
– Я не знаю, Ронни!
Ронни встал и посмотрел в окно на торговый зал, где стояли новые машины.
– Мы с тобой многого добились. Но между нами всегда будет отличие. Для меня важно не то, что мы делаем. А почему. Ты никогда не поймешь, что значит для меня жить здесь… В стране тех, кто совершал преступления. Каждый день сюда приходят клиенты определенного возраста, как ты или чуть старше, обеспеченные, которые могут себе что-то позволить… и я думаю про себя: где ты был во время войны? Кого ты убил? Что ты рассказываешь своим детям? Мы ведем светскую беседу, никакой политики, а затем я продаю им красивый «ягуар», или «феррари», или «альфа-ромео»… Я приношу им счастье. Знаешь, Мориц, я не питаю иллюзий. Демократия? Цивилизация? Все может опять начаться в любой момент. Вчера это были коричневые, сегодня – красные, завтра – кто угодно еще. Я считаю, лучше быть излишне недоверчивым, чем
