Обманулся ли Малюта, или хотел быть обманутым, или, как в случае с дворянином Ивашкой Козловым, которого посадил потом на кол, сам сфальсифицировал грамоты от имени Сигизмунда-Августа, потому что трудно вообразить, что хитрая и осторожная секретная служба польского короля сразу выпустила из своего гнезда серию обращений к русским боярам без риска провалить задуманное. Деликатное обращение к одному или двум подданным Иоанна, как в случае с Курбским, дало бы больший эффект. Среди троих один почти всегда доносчик, а иногда и двое. Впрочем, дальнейшая практика сыска свидетельствует, что в Сыскную избу, что на Лубянском холме, бегут все без исключения вовлеченные в интригу, опережая друг друга, из-за боязни оказаться в одиночестве и прослыть злоумышленником.
«Говорят, — продолжает Сергей Михайлович Соловьев, — что этот Петр, бродяга, наказанный новгородцами из желания отомстить им, сам сочинил грамоту и необыкновенно искусно подписался под руку архиепископа и других граждан. Иоанн решился разгромить Новгород».
Волынец Петр был, очевидно, способным мошенником. Однако подобный обман одному совершить мудрено. Какой-то запашок тайной службы Малютиной витает над этой сомнительной историей. Главное противоречие состояло в том, что" архиепископ Пимен благосклонно относился к опричнине, иными словами, поддерживал Басманова и Вяземского и — более того — наследовал митрополиту Макарию, который до своей кончины обладал сильным влиянием на государя и с которым у Иоанна были связаны лучшие молодые годы царствования.
— Из-под Алешки да Афанасия иначе колоды не вышибешь, — загадочно бросил однажды Васюк Грязной в тесной малютинской компании на Берсеневке, — если вредного Пимена не ухайдакать!
Архиепископ Пимен, конечно, мешал опричникам из малютинского клана, которые перестали нуждаться в чьей-либо поддержке.
— Зачем нам Алешка с Афанасием? — рассуждал Васюк, подталкивая Малюту к решительным действиям. — Они только препоны возводят да голову государю туманят. Ты, Малюта, опричнину поднял. Тебе не третьим быть, а первым.
И впрямь: кто опричнину поднимал? Он, Малюта! Третьим ли ему быть?! В Слободе он пономарем служил. За царем и Вяземским семенил. Ну, за царем — ладно! А вот Вяземский зачем ему?! И Басманов не нужен. Розыск иного требует. Зажился, Алексей Данилович!
Устранение Филиппа Колычева донельзя развязало руки Малюте, и, несмотря на то что архиепископ Пимен и Филипп Колычев враждовали, не все новгородское духовенство с равнодушием взирало на смерть опального митрополита. Если с Колычевым поступили подобным образом, то и их в любой момент худший конец подстерегает.
И все же тому, что Иоанн решил прежде расправиться с духовенством, должны существовать дополнительные объяснения. Погром духовенства, безусловно, подорвал бы силу сопротивления новгородцев — количество монастырей и церквей в городе и окрестностях говорит само за себя.
X
— Собрать всех игуменов, епископов и монахов на Городище и поставить на правеж! — велел Иоанн Малюте. — А кто окажет сопротивление — того жечь немилосердно, предав муке огненной! Пусть знают, каков гнев государев!
Малютины молодцы вламывались в монастыри, изымали ценности в пользу казны подчистую, грузили в повозки и отправляли на Городище. В Софийском храме пономарь Паисий, когда образ Богоматери опричники снимали, уцепился за рукав Малюты и крикнул истошным голосом, да так, что кровь выступила на губах:
— Не дам! Не дам! Прочь, разбойники!
— Царских слуг разбойниками ругаешь? — удивленно и тихо поинтересовался Малюта у молодого монаха. — Ах ты, лес злочестивый! Сам — прочь!
Стряхнув пальцы Паисия и неловко вынув левой рукой из ножен любимую турецкую саблю: правой не рубил — татарским ножом задета, снес отчаявшемуся защитнику православия голову с плеч.
И чьей саблей укоротил жизнь слуги Божьего?!
Площадь перед княжеским домом на Городище окрасилась в черный цвет, который изъязвляли вспышки оранжевого — дьявольского — пламени. Однако архиепископа Пимена пока не трогали.
— Страху нагнать надо! — советовал Малюте государю. — Что припрятали, добром взять будет трудно.
Иоанн усмехнулся. Совет правильный: когда Пимена охватит ужас, тогда и язык легче развяжется. Монахов тащили на допрос в железах, по дороге били и оскорбляли. Но никто не валился на колени перед Мучителем, не молил о снисхождении, а молча, с достоинством, принимал обрушившуюся несправедливую кару. Лишь один монах в пожилых летах, подняв голубой — северный — взор на царя, промолвил:
— За что?
— А вот за что! — воскликнул Малюта и толкнул смельчака в костер.
Рубиновые искры снопом взлетели в быстро темнеющее зимнее небо. Спас от мук благодетельного монаха — ничего не возразишь!
Малюта велел забивать наглухо двери храмов и выставлял перед ними охрану. Негде теперь новгородцам и помолиться.
Улицы тонули в ледяном молчании. Каждый задумывался над своей судьбой. Новгородцы не ожидали, что первый удар придется по монастырям. Опричники, нападая на монахов, орали как безумные:
— Смерть изменникам! Смерть Жигмонтовым пособникам! Смерть тайным папежникам! Папу с его присными — на костер! Гойда! Гойда!
Странно православным слушать дикие возгласы. И действительно, каким образом православные служители церкви собирались отдать себя под власть польского короля-католика, который только то и делал, что засылал тайных агентов в Москву, чтобы они соблазняли верующих отречься от православия и принять римское исповедание? Как архиепископ Пимен мог потворствовать подобным действиям? Но Малюта не обращал внимания на явное противоречие. Иоанн избавил его от малейших сомнений:
— Чай, Курбский православный?! Ну вот тебе, Григорий, и ответ. Изменник от рождения изменник, а православие для него личина. Разве не так?
Так думал Малюта. Курбский — православный, а отдал себя королю-католику. Государь никогда не ошибался. Тем более что Иоанн, размышляя о грядущем, однажды сказал:
— Ежели нас с тобой бояре сомнут, ежели Курбский — этот Пирожок с Польской Начинкой — в Кремле сядет, то далеко побежим — в Швецию или Англию, однако от Господа нашего Иисуса Христа не отвернемся и от пресвятой Богородицы. Веры русской не переменим и под страхом смерти. Папежникам над нами верх не взять. Разве не так?!
— Так! — кивал Малюта, осеняя себя крестным знамением. — Так, пресветлый государь! А они за образом Богородицы польскую грамоту прятали!
В Александровской слободе Иоанн молился усердно — с синяками на лбу ходил. После застенка — молитва. На поминовение души в монастыри огромные вклады слал. Если фальшивка долгое время меж черного люда обращается, то она необъяснимым образом на правду начинает смахивать. И никто из опричников не усомнился, что сотни монахов Жигмонту-папежнику предаться собрались.
— Кончим с церквами и монастырями — доберемся до архиепископской своры. А то и гляди — разбегутся, с собаками не сыщешь!
С собаками действительно не сыщешь, потому что в первые дни всех дочиста во дворах перебили. И здесь собаки оказались умные: сообразили, что смерть их пришла, — прятались где могли и даже скулить переставали, завидев издали бушующих опричников. Тоже нелепое противоречие — Иоанн собачью голову знаком особым сделал: дескать, крамолу выгрызает, а чужих псов — не со своей псарни — резал нещадно. Знак красивый, из серебра, пасть в такт лошадиному шагу лязгает, но лошадь не пугается — под мордой висит на сбруе, и главное — мертвечиной не воняет.
XI
«В 1471 году прекращение подвоза хлеба Иваном III и восстание простого народа в Новгороде довершили торжество Москвы, начатое победой на Шелони. Но Новгород не умел и не мог приобрести себе искренних и надежных друзей ни среди князей, ни в Низовой Руси. Чужой для князей, точнее, ничей, но богатый Новгород был для них лакомым куском, возбуждавшим их аппетит, а новгородское устройство было для них досадным препятствием, мешавшим воспользоваться этим куском», — замечает все тот же Василий Осипович Ключевский, выделяя основную причину злобной нацеленности московских владык на верхушку новгородского общества.
XII
— Смотри, Малюта, — предупредил Иоанн шефа опричнины, — чтобы мимо моей казны ничего не утекало. Пусть добытчики сами о себе позаботятся. Что найдут, то их!
Эта милость за счет посадских и окрестных холопов позволила немцу-опричнику Генриху Штадену нанять по пути да и в самом Новгороде лихих молодцов, сбить из них шайку и ринуться в дальние деревни, присваивая отнятое у крестьян и боярских детей. Генрих Штаден ушел из Москвы с одной лошадью, а вернулся с тремя десятками. А об обозе и толковать нечего — до кости ограбил трудолюбивых новгородцев.
