— С этих пор ты не пастырь и не учитель! — яростно прогромыхал Иоанн, свирепо сверкнув очами. — Но волк, хищник, губитель, изменник нашей царской багрянице и венцу досадитель!
Архиепископ не проронил ни слова. Он не сделал попытки возразить и оправдаться. Лицо выражало недоумение и обиду.
— Иди немедля в собор и служи обедню. Я сам там буду!
Получалось, что палка, выкинутая Перуном, не привела к столкновению. У новгородцев возникла надежда. Архиепископ кротостью ласковой будто бы подавил злобу, кипевшую в душе государя. Толпа, прежде онемевшая, медленно двинулась за духовенством к святой Софии. Между тем ни Малюта, ни Грязной, ни Болотов, ни Зюзин, ни опричная охрана не сомневались в ужасном для Пимена исходе.
Малюта знал желание царя продемонстрировать новгородцам не только благочестие верховной власти, но и ее жестокую силу. В конце обедни Иоанн велел Малюте:
— Быть людям твоим наготове. Как крикну: гойда! гойда! — хватайте изменников, вяжите крепко и, когда стемнеет, отправляйте в Москву. Оттуда везем в слободу судить. А ты, Грязной, никуда не отлучайся, будь при мне — твой час пробил. Пусть узнают, что ждет изменников, какой бы высокий пост они ни занимали. Что заслужили — получат!
Ободренный присутствием государя в храме, Пимен в сопровождении бояр по выходе на паперть приблизился к нему и пригласил в Столовую комнату отведать яств, над приготовлением которых колдовали ночь напролет и утро самые искусные повара. Ничто не предвещало несчастья. Архиепископская обслуга приняла Иоанна и опричную верхушку с должным гостеприимством. Бояре, посадская знать и игумены монастырей чинно собрались поодаль того места, которое предназначалось гостям, занявшим лавки, но не освободившимся перед тем от оружия. Архиепископ сотворил молитву, и едва гости взялись за трапезу, как раздался протяжный гортанный возглас царя:
— Гойда! Гойда!
Васюк Грязной тут же накинулся на архиепископа и потащил прочь из Столовой комнаты. Белый клобук волочился за ними. Опричники стоптали его безжалостно. Настоятелей монастырей и бояр хватали за плечи и через окна и в двери метали, как снопы, во двор, где, сидя в выброшенном архиепископском кресле, распоряжался Малюта. В мгновение ока чистый и ухоженный дом дотла разграбили. Даже золотоордынцы не относились так к жилищам священнослужителей. Чаще случалось обратное — церковные строения отдавались под покровительство Чингисхана и его наследников. Умные и хитрые золотоордынцы не трогали монастырей.
Пророчество Перуна распространилось не только на новгородцев. Прибывшие с Иоанном русские изничтожали русских, православные издевались над православными с неистовостью и изощренностью чужеземцев неродной веры. Впрочем, чужеземцы у себя на родине нередко поступали с соплеменниками и злее. Испанцы сжигали на кострах испанцев, англичане вешали англичан, французы тысячами вырезали французов, немцы стреляли из пушек по немцам, а шведы — по шведам. Что следует заключить в таком случае о человеческой природе европейцев? И какова, вообще, роль национальности в сих прискорбных деяниях?
II
Самое рьяное участие в безобразной вакханалии принимали иностранные опричники, и особенно Генрих Штаден. За несколько дней он успел навербовать пятерых городских подонков и после погрома в монастырях, мародерствуя, грузил на телеги все, что имело ценность. Он брал серебро и иконы, дорогие ткани и церковные украшения.
— Через неделю уйдем отсюда, — обещал он своему маленькому отряду разбойников. — В окрестностях Новгорода есть чем поживиться. Нам нужны лошади и повозки. Монастырями мы не ограничимся. В Новгороде самые жирные бояре. Вассалы архиепископа всегда хорошо жрали.
Люди Штадена готовы были на любое преступление из-за денег. Украсть имущество у состоятельных не преступление — надо только отважиться. Государь не преследует таких, как они, и не клеймит ворами. Опричнина подает им пример. А там, вдали от Городища, легко разбогатеть и уйти подальше на север или восток, чтобы начать новую жизнь. Немчин не дурак. Он знает толк в вещах.
Опричный голова Эрих Вебер тоже набрал небольшой отряд и намеревался поспешить за Штаденом. Их исчезновение из Новгорода вряд ли кто-либо обнаружит. Вдобавок Штаден слышал, как Иоанн сказал Малюте:
— Пусть твои люди, не страшась, дойдут до моря, и что встретят на пути, то будет принадлежать им. Изменники в моей державе не могут владеть ни землей, ни имуществом.
А чужеземцам ничего иного и не требовалось. В этой стране закон зависел от власти, а власть сосредоточивалась в руках государя.
III
Малюта разбросал игуменов и монахов по тюрьмам, наскоро приспособив подходящие помещения. Князю Афанасию Вяземскому он отрубил резко:
— Слышь, князь, по две деньги на чернеца выдашь. Воды вдоволь, а хлеба в обрез. Самим нужен. Голод вокруг! А мои псы должны сытно есть.
Никогда Малюта столь непочтительно с князем Вяземским не разговаривал.
— Дружку своему Пимену — ладно уж: не обедняем! — луковку добавь. Ты мне когда-то добро сделал, а я добра не забываю.
Вяземского пробрала дрожь — Малюта от приятелей старинных сейчас лихо избавлялся. Одного Васюка Грязного не отдалил от себя. Припомнились последние слова Малюты, обращенные к Басманову:
— Ты, Алексей Данилович, из слободы никуда, кроме Москвы, не выезжай. Государь путешествий твоих не одобрит. Понял, боярин? И Федьке накажи, чтоб не глупил. Когда надо, государь призовет.
Надвигались другие времена, и в них, в этих временах, Басмановым да Вяземским будто бы не отводилось уголка. В присутствии Вяземского, возможно нарочно, Малюта велел Болотову с Грязным:
— Родичей государева недоброхота Алешки Басманова — Плещеевых с женками и детьми — под замок. Холопов ихних — в железа. Упустите — прибью! Там разберемся — кого на Городище пред светлые государевы очи, а кого в Москву! Или в слободу потащим. Смотря как здесь розыск пойдет.
IV
А розыск бурлил хоть и скорый, но не тщательный. Некогда было вины записывать — имя спрашивали да в грамотку заносили. Часто не интересовались: для счета зарубку ставили. Дети уходили в небытие, как правило не оставляя и следа по себе.
Я не раз писал, что исторические параллели и ассоциации почти всегда поверхностны и ущербны с точки зрения содержательности истины. Ежов и Берия ни в коей мере не соприкасаются со Скуратовым-Бельским ни судьбой собственной, ни ролью, ни характером, ни обстоятельствами. Называя кого-либо из них Малютой, мы просто прибегаем к знаковой системе, одновременно используя художественные преимущества. Метафоры и фигуральные выражения украшают контекст. Однако историчность упомянутых сопоставлений страдает. Я глубоко убежден в порочности, гибельности и небезупречности этого популярного метода. Единственный раз, однако, и я согрешу и прибегну к исторической параллели для того, чтобы оттенить лишней краской то, что случилось в Новгороде.
V
Лет двадцать назад во время семейной вечеринки, теперь не вспомнить уже, на чьей кухне, я познакомился с пожилой особой, любезное лицо которой сохранило следы былой красоты. Имя она носила нерусское — не то Генриетта, не то Фреда, то есть Фредерика. Интеллигентная и образованная, она сразу располагала к честной и бесхитростной беседе. Зашел разговор о днях недавних. Приятная во всех отношениях дама, благоухая шикарными парижскими духами — а дело было, напомню, задолго до горбачевской перестройки, — поведала мне, что ее отец служил важным финансовым экспертом в системе НКВД, очень близко знал и Менжинского, и Ягоду, и Ежова, и Берию. Беседа завертелась вокруг негодной попытки Брежнева реанимировать сталинские штучки — внешнее соблюдение законности, фальсифицированные процессы, «железный занавес» и прочее.
— Это оказалось возможным лишь потому, что реабилитация проводилась Хрущевым с большой долей лицемерия и в полруки, — сказала моя новая знакомая. — Правда, и провести ее по-настоящему никому не удалось бы, сколько бы ни старались. И не только потому, что палачей потихоньку растворили в толпе пенсионеров.
Я в те годы был относительно молод и неопытен, ненавидел и презирал Хрущева, хорошо помня, чем он занимался до войны и после на Украине, и называл общественные реформы достаточно иронично — эпохой раннего реабилитанса. Многие мои родственники, в том числе и отец, сидели в ГУЛАГовских лагерях, сам я долгие годы числился ЧСИРом[8] и лишенцем, а братья отца погибли в сталинских расстрельных подвалах. Словом, Хрущева я не уважал и просить прокуратуру о какой-то реабилитации отца не желал, а тем более получать от советской власти мизерные льготы и подачки в обмен на признание режима не собирался. Просьба о реабилитации есть не что иное, как внутреннее признание законности и справедливости режима.
