— Константин Семенович… Ведь она учительница. Она должна учить нас самым прекрасным, самым дорогим, высоким чувствам, а сама… Неужели вы будете защищать анонимку? — взволнованно спросила Катя.
— Нет, я защищаю не анонимку. Анонимка — это явление отвратительное… Я хочу, чтобы вы поняли, какой несправедливый, какой жестокий поступок вы совершили. Подумайте как следует. Когда вас обвиняют несправедливо… Возьмем пример. Вы хорошо работали, старались и прекрасно решили задачу. А Василиса Антоновна поставит вам двойку и обвинит вас в том, что вы списали. Как вы себя будете чувствовать? Это мелкий, маленький случай. А вы что сделали? Прежде чем обвинить человека, нужно совершенно точно знать, что он виноват. Вот вы говорите — «больше некому». В школе столько учителей! Как же некому? Кстати сказать, почему вы думаете, что анонимку писала учительница? Ну, а если кто-нибудь другой? Служащий, родитель…
— Нет, писала учительница! — мрачно и твердо сказала Катя. — Это мы знаем. Так сказала Наталья Захаровна и представительница из горкома.
— Не имею права возражать, если вы знаете… Пускай учительница, но не Марина Леопольдовна. В этом я совершенно уверен.
Он взглянул на часы. До конца перемены оставалось десять минут. Настроение в классе было уже другое. Привыкнув верить своему руководителю, девушки сидели подавленные, смущенные, с опущенными головами.
— Товарищи… Я со своей стороны сделаю все и надеюсь, что Марина Леопольдовна меня простит… А что касается вас, то ищите выход из положения сами. Я не хочу навязывать вам свое мнение и советовать. Поступайте, как подсказывает вам ваша совесть. Останьтесь после уроков, мы еще поговорим.
С этими словами он вышел из класса.
Четыре урока и три перемены десятиклассницы чувствовали себя так, как, вероятно, чувствует себя обвиняемый в тяжелом преступлении в ночь перед судом. После ухода Константина Семеновича они поняли, что поступили опрометчиво, неразумно, сгоряча. Теперь им казалось, что Марина Леопольдовна действительно не способна написать анонимку, да еще клеветническую. Она может придираться, делать ехидные, а иногда и несправедливые замечания, может грубо оборвать или даже накричать, но она никогда не лгала, не сплетничала.
Что же теперь делать? Решение лежало на их совести, а это было самое неприятное. Вначале некоторые попытались выяснить, кто виноват; кто первый подумал на Марину Леопольдовну; кто предложил эту «забастовку», но Светлана сразу прекратила разговоры.
— Я виновата, — сказала она. — Я подозревала Марину. Я голосовала, и я буду отвечать!
— Ну что ты глупости говоришь…
— А если глупости, то перестаньте болтать. Все виноваты… кроме Раи. Рая оказалась всех умней… Ее и надо выделить.
— Нет, я совсем не хочу выделяться, — великодушно отозвалась Логинова. — Я как и все…
— Нет, уж извини! — вскипела вдруг Надя. — Ты сказала Марине, что не участвуешь с нами… Да, да! Я отлично запомнила… Значит, и не участвуй!
— Она просто струсила в последний момент, — сказала Валя.
Время шло. На уроках сидели спокойно, но нужно было немалое усилие воли, чтобы отогнать посторонние мысли и сосредоточиться. В переменах спорили и раза два чуть не перессорились. Раскаяние, угрызения совести выражались как-то странно. Все были недовольны, злы, раздражены и неизвестно на кого сердились.
Кончился последний урок, Анна Васильевна вышла из класса, но девушки остались сидеть на своих местах.
— Ну, теперь держитесь! — со вздохом проговорила Женя.
— Ой, девочки! Я все-таки боюсь. Влетит нам жутко! — произнесла Надя с таким неподдельным страхом, что многие засмеялись.
— В старой школе полагалось линейкой лупить, — сказала Лариса. — Мне бабушка говорила.
— Не только линейкой. Розгами пороли, — прибавила Женя. — Особенно в бурсе.
— А в английской школе во время войны ввели телесные наказания.
— Да что вы на самом деле о розгах заговорили! — возмутилась Катя. — Соскучились, что ли?
— Нет, просто они предчувствуют что-то похожее, — ответила Тамара.
Не успела Кравченко договорить, как в дверях показался Константин Семенович. Девушки встали. Все ждали, что следом за ним войдет Марина Леопольдовна, но ее не было…
Два больших окна выходили на юг, но цветы загораживали свет, и в комнате был приятный полумрак. Самые разнообразные растения стояли на специальных полочках по краям окон, на подоконниках, спускались вниз из подвешенных горшочков. Больше всего здесь было кактусов. Эти маленькие зеленые уродцы походили на что угодно: на спящих ежей, на болезненные наросты, на лепешки, сделанные неумелыми детскими руками и налепленные друг на друга, на странные грибы с бородавками, но только не на растения. Ничего красивого в кактусах не было, но, однако, Марина Леопольдовна очень любила своих уродцев. Уходя в школу, она с удовольствием отметила, что «опунций», выбросивший недавно бутон, должен не сегодня-завтра распуститься.
Вернувшись домой, она увидела большой красный цветок, прилепившийся к толстой колючей лепешке. Роскошные, удивительной красоты цветы этих нелепых растений всегда восхищали учительницу, но сегодня она осталась равнодушной.
Константин Семенович предложил ей пойти после уроков в класс и принять извинение раскаявшихся десятиклассниц, но она отказалась. Она знала, в чем ее обвинили, знала, что это недоразумение, но слишком велико было оскорбление, чтобы так легко простить и примириться. Учительница искренне и от всей души любила этих девочек, привыкла к ним и была убеждена в том, что пользуется у них если не горячей любовью, то авторитетом и привязанностью.
«Черная неблагодарность жестоких сердец! Черствые эгоисты! Беспечные, избалованные… Что еще можно било от них ждать?» — думала Марина Леопольдовна, но где-то в глубине души сознавала, что это несправедливо и что она чем-то виновата в этом конфликте.
Отогнав усилием воли горькие мысли, она положила на стол кипу тетрадей и села за работу.
Катя, Женя и Тамара поднялись на третий этаж и в нерешительности остановились перед дверью.
— Здесь? — спросила Тамара.
— Здесь, — ответила Женя.
Ей несколько раз приходилось относить письма и повестки Марине Леопольдовне, и она хорошо помнила адрес.
— Ну, что же вы? Звоните! Женя, звони! — сказала Катя.
— Девочки, а что если она нас выгонит? — спросила Женя.
— Выгонит так выгонит, — проворчала Тамара, нажимая пуговку звонка. — Не поворачивать же назад…
Марина Леопольдовна открыла сама. Приход «воспитательной тройки» не вызвал на ее лице никаких перемен, и можно было подумать, что она ждала этого визита.
— Вы дома, Марина Леопольдовна? — пробормотала Женя, не зная, что сказать.
— Как видите. А вы, вероятно, рассчитывали меня не застать?
— Наоборот! — торопливо сказала Катя. — Мы пришли по поручению класса…
На какое-то мгновение учительница задумалась. Вначале ей хотелось отказаться от этого объяснения и тут же на площадке лестницы дать виновным понять, что она не может простить такое тяжелое оскорбление и что хотя и доведет занятия до выпускных экзаменов, но уже совсем «на другой основе», чем раньше. Хотелось сказать, что они убили самые лучшие человеческие чувства к ним и ей неприятно, тяжело вспоминать о том, что было. Но ничего этого она не сказала. Отступив назад, Марина Леопольдовна сделала пригласительный жест:
— Проходите.
Было странно видеть такое количество цветов на окнах, образцовый порядок и чистоту в комнате одинокой учительницы. Но почему-то особенно поразил девушек большой портрет молодого человека с усиками, в старой студенческой тужурке, висевший на стене. Точно такой же портрет, размером с открытку, стоял на столике, позади разложенных ученических тетрадей.
— Я слушаю вас, — сказала учительница, возвращаясь к столу и раскрывая одну из тетрадей.
Девушки поняли, что этим она хотела подчеркнуть, что занята и не намерена долго разговаривать.
— Марина Леопольдовна, мы все выяснили… — начала Катя. — Класс нам поручил сказать, что это все… ужасное недоразумение. Мы не подумали… поступили опрометчиво и очень виноваты перед вами… Поверьте, Марина Леопольдовна, что мы поняли свою, ошибку и очень раскаиваемся… Если можно, то простите нас…
Учительница выслушала Катю, сидя вполоборота, и, когда она закончила, повернулась к стоящим девушкам:
— Константин Семенович советовал мне говорить с вами, как со взрослыми людьми, отвечающими за свои поступки… Думаю, что он прав. — Она посмотрела на девушек и продолжала: — Да, это ужасная ошибка, как вы сказали, потому что никакого письма я не писала, а тем более анонимного. Такой гадостью пускай занимаются негодяи… Конечно, мне очень обидно, что вы подумали на меня, но я не могу не задать себе вопроса: а почему вы подумали именно на меня, а не на кого-нибудь другого? Ведь в школе столько учителей! Значит, сама того не желая, я дала вам для этого какой-то повод. Я не оправдываю вас, но хочу сказать, что это обстоятельство, пожалуй, смягчает вашу вину… Я принимаю ваши извинения и постараюсь забыть это оскорбление… Повторяю. Постараюсь… хотя и не знаю, смогу ли… Это будет зависеть от вас.
