Здесь угадывается грамматист, каковым был Арсений Глухой, богослов, каковым был Наседка, литургист, каковым был архимандрит Дионисий. Но манией все подозревать, многочисленными поправками, упреками не столько живым, сколько мертвым глубоко травмировалась восприимчивость русского народа, который некогда спонтанно и наивно выразил свою мольбу к Богу, Христу, Отцу и Святому Духу, которых он любил столь глубоко, столь просто с бессознательно евангельским духом.
Дионисий добился созыва собора русской церкви 4 июля 1618 года; вопль негодования был общим, гнев глухи глубок, «ассамблея отразила среднее мнение русской церкви: оно считало безрассудным по соображениям логики и буквальной критики касаться большого числа текстов уже освященных и традицией и книгопечатанием. В защиту старых обычаев поднялись импровизированные богословы, в свою очередь обнаружившие объяснения и глубокое значение в инстинктивных жестах недавнего национального прошлого. «Святым Духом и Огнем», — гласил старый требник, но разве не сказано в Евангелии от Луки (Лук. 3:16): «Он сам будет крестить вас в Святом Духе и огне»? В 1618 году дух раскола победил. Осужденный Дионисий был подвергнут отвратительной пытке «гладом, жаждой и дымом. предан на побои и поношение». Потребуется личное вмешательство Иерусалимского патриарха Феофана в 1619 году, чтобы положить конец его страданиям и мукам его учеников.
В 1618 году имел место «конфликт между разумом и традицией, между концепцией интеллектуалов, останавливающей русскую церковь на некоторой стадии или возвращающей ее в конечном счете к некоему достоверно чистому источнику, к грекам, и общим чувством верующих, что русская церковь, напротив, имела право развиваться, обогащаться и адаптировать свои книги к жизни». Это был бунт традиции против ученой реформации сверху на английский манер, но с меньшим тактом и меньшей согласованностью внутри.
Предостерегающий инцидент 1618 года не остановил ход событий. Реформация была начата, был восстановлен единый фронт, в большей степени направленный, в сущности, на аскетизм, на глубокое моральное подчинение народа. Это напоминало французскую католическую реформацию 1660–1690 годов. Такие люди, как Неронов, как Аввакум (1620–1682), смиренный пастырь, сын попа, вели в деревнях с их угнетенными мужиками борьбу против наглости бояр и представителей царя, борьбу, которую на более высоком уровне вели Стефаний, духовник царя Алексея, Ртищев и Никон, епископ Новгородский. Так называемые «Ревнители Благочестия» руководили церковью.
Задача, стоящая перед ними, была громадной. Избрание Никона в 1652 году патриархом Московским поначалу выглядело как знак победы единого фронта, которая будет разрывать русское православие в течение двух с половиной веков. Чрезмерно спесивый, невероятно поддающийся влиянию Никон стал игрушкой в руках греков. То, что Дионисий и первые переписчики пытались сделать умеренно и осторожно, Никон и вторые переписчики проводят свирепо, скоропалительно, ожесточенно и недоброжелательно. Перемены ради перемен. Московская Русь в XVII веке страдала комплексом, который раскрылся в двух аспектах. Презрение и страстное восхищение по отношению к иноземцам. Никон предвосхищал Петра Великого. С тем лишь отличием, что иноземцем, которому он грубо подражал, был презираемый грек, а не молодые обаятельные силы Нового Запада. Шок был тем неизбежней и тем непримиримей, что во главе сопротивления и традиции на сей раз оказалось ядро некогда единого фронта реформации, аскетические герои крестьянского духовенства, среди которых самой прекрасной и самой благородной фигурой был Аввакум.
Спеша изменить сразу все, Никон и Арсений Грек забыли об элементарной предосторожности. Тем более что русская традиция уже по определению подозрительна; за недостатком хороших рукописей весьма часто довольствовались более посредственными венецианскими изданиями греко-православной диаспоры.
Между 1654 и 1656 годами русская церковь внешне сильно изменилась. Простонародье перестало в чем-либо разбираться, а образованные были ошеломлены легкостью, с которой было принято столько решений. «.С середины 1656 года облик русской церкви очевидно круто переменился. Удар следовал за ударом, в какие-то два года подверглись посягательству такие основные, видимые, повседневные религиозные элементы, как крестное знамение, “Верую”, имя Иисуса (присоединение дополнительной “и”)», рисунок фигуры на просфорах (латинский вместо восьмиконечного крест), церемониал обедни; сокрушались амвоны, запрещались столь грациозные и столь любимые пирамидальные крыши над алтарями. Меняли форму и облачение престола, вводили более или менее обманным путем новое богословское мнение о природе Богоматери, о религии латинян (прекратилось перекрещивание: переоценка, ударившая по национальному чувству русских), о ценности даров во время службы. Даже сегодня в любой стране, где верующие привыкли проводить необходимое различие между ритуалом и догмой, подобная лавина реформ вызвала бы беспокойство и скандал».
Конфликт 1653-го, разрыв 1656-го, подтверждение схизмы в 1666 году. Раскол народился. «Раскол» — термин уничижительный, подхваченный, как трофей, староверами. Староверие претендовало почти на все духовное достояние России.
Итак, превращение курьезное, но логичное: бунты во имя церкви, традиции, преемственности, лишенные церкви, не способные ничего восстановить, породят радикалов индивидуального протеста. С одной стороны, государственная религия, частично лишенная своей души, с другой — анархический протест «юродивых во Христе». Суперъянсенизм в том, что касается аскетизма и отказа от мира.
За всеми сопротивлениями новациям против Петра I, против Екатерины II стояли приверженцы старой веры. Кровь и слезы.
Русское православие в XVII веке перевернуло вверх дном по меньшей мере два с половиной столетия западной религиозной истории. Таково оно, в общих чертах созвучное Западу, полностью сохраняющее свою глубокую оригинальность, с официальной церковью интеллектуальной реформации, с собственной протестантской традицией; русское православие в меньшей степени, чем церкви Запада, католические или реформатские, будет способно в XVIII веке предложить христианскую идею, адаптированную к миру, находящемуся в состоянии взрыва.
Глава XV
КРИЗИС СОЗНАНИЯ. ПРЕЛЮДИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ
Тысяча шестьсот восемьдесят седьмой год, «Начала натуральной философии», хартия мира Нового времени. Все началось с точки зрения космологии, все закончилось ею. В бесконечном пространстве евклидовой геометрии появляется пространство, которое потеряло свою соразмерность с материей, в котором набожный Ньютон увидел «Sensorium Dei», («чувствилище Бога»), в котором одна-единственная математическая формула принимает в расчет все феномены: пропорциональность массе, обратная пропорциональность квадрату расстояния. В течение двух столетий законов всемирного тяготения будет достаточно, чтобы объяснять абсолютно все. «Оно соблюдает приличия». Разумеется, самые ярые механисты, неосхоласты а-ля Фонтенель, идолопоклонники иконоборца Декарта, сожалели о таком обороте, физике толчка и заполненном мире. Такое пространство было для них обременительно. Для рационализма, начавшего забывать плодотворное картезианское заключение в скобки политики и религии, теологическое пространство было помехой. Позднее, будучи меньшими, чем Ньютон, философами, они приспособятся. Для христиан пустое пространство, останется Sensorium, над которым властвует и возвышается Бог; для прочих перенесение онтологических атрибутов христианского Бога на пространство новой Вселенной осуществится медленно, неощутимо, почти бессознательно. Свидетельство Койре достаточно убедительно, 1687 год хорошо обозначил конец великих духовных исканий. В 1687 году на высшем уровне процесс свершился. Дело оставалось за тем, чтобы его распространять и внедрять.
Распространение и внедрение — такова была в общем огромная задача двух поколений, следующих друг за другом во главе мыслящей Европы эпохи «Начал» до середины XVIII века. В большей степени распространение, нежели внедрение. С 1715 по 1750 год диффузия ограничивалась тонким социальным слоем, смелость которого по многим моментам соответствовала необычайной робости в отношении множества других. Диффузия — это уже не вторая классическая Европа, но Европа революционная, на вещественном уровне, идеологический аккомпанемент великой экономической трансформации. Эта вторая классическая Европа, которая незаметно сместилась от великой смуты дорогого Полю Азару кризиса сознания — лучше было бы сказать кризиса сознаний, — к первым робким проблескам «просвещения», просвещения в духе Ватто, еще полного жеманства и маленьких плутоватых дерзостей, заслуживает целой книги, посвященной ей одной. Жертвовать ею, как мы это делаем сегодня, несправедливо, ибо она потребовала пусть других, но, конечно, не меньших усилий. В целом же, гораздо больших усилий, но от маленьких людей, ибо поколение конструкторов Вселенной себя исчерпало. Такую книгу было бы нетрудно написать, ибо от Мози до Эрара, от Роже до Пруста и Фуко в одной только Франции можно найти великолепное собрание взаимодополняющих работ. Давно ли была фундаментально обогащена традиционная точка зрения на идеи начала XVIII века, который перестал быть бедным родственником? И справедливо. Возможно, однажды нам удастся вернуться к этой второй классической Европе. В данный момент, в качестве заключения, ограничимся схематичным выделением некоторых ее черт.
