принадлежит мне.
– Я не принадлежу тебе! – в ярости выплевываю я, пока Мидас прижимает меня к полу. – И это мерзкое существо из Четвертого королевства в десять раз мужественнее тебя!
Стиснув зубы, я пытаюсь пошевелить лентами и снова столкнуть Мидаса, но это все равно что двигать онемевшими руками. Ленты неуклюже барахтаются под воздействием дурмана.
Мидас хватает их другой рукой и наматывает на кулак, как туго натянутый поводок.
– Я пытался разобраться по-хорошему, Аурен. Но ты не оставила мне выбора.
Он рывком поднимает меня с пола, как тряпичную куклу. Перед глазами все плывет, по коже бегут мурашки. Я поднимаю голову, когда Мидас приказывает стражникам войти, но смотрю не на дверь.
Нет, мое внимание приковано к Дигби.
Дигби, опухшие глаза которого внезапно распахнулись и смотрят на меня. Я чуть не плачу при их виде. Коричневая древесная кора, обожженная лучами летнего солнца.
Я вижу, как он глотает, и под его неряшливой седой бородой двигается кадык, а потом потрескавшимися губами Дигби произносит:
– Госпожа Аурен.
И теперь я плачу по-настоящему.
Он жив.
Пришел в себя.
– Я тебя спасу, – клянусь я. Слова вырываются из ободранного и расколотого горла, звуча невнятным шепотом.
Но он его слышит.
Мгновение между нами резко прерывают, когда входят стражники, и Мидас поднимает меня за ленты и волосы и толкает лицом к стене.
– Держите ее.
Чьи-то крепкие руки перехватывают меня у Мидаса. Призмы радужного света вспыхивают перед глазами, хотя яркая радуга не подходит этому жестокому полумраку. Сквозь полусонное состояние я вижу знакомый профиль с густыми бакенбардами каштанового цвета. Скофилд. Когда он сюда пришел?
Меня прижимают к стене, как и приказал Мидас, и я хочу сопротивляться, хочу кричать, но нахожусь в ступоре, не имея возможности пересечь поток.
– Ты сама виновата, Аурен, – говорит Мидас, и я приподнимаю тяжелые веки.
– Что…
И в ту же секунду вижу в руке Мидаса меч. Золотое лезвие, такое острое, что словно рассекает воздух, когда он заносит его над Дигби.
И вот тогда я начинаю сопротивляться. Возможным это делает только всплеск паники. Я отпихиваю Скофилда и остальных, но безуспешно.
– Нет! Дигби!
Вытаращив в исступлении глаза, я вижу, как, смотря на меня, Мидас поднимает меч. Горло будто сжимают тугой петлей, и я кричу Мидасу, чтобы он оставил Дигби в покое, оставил его…
Но дурман поменял мое восприятие, потому что Мидас обрушивает меч не на Дигби.
А на меня.
Я осознавала лишь, что меня прижимали к стене, и полностью сосредоточилась на попытке побороть воздействие дурмана и добраться до Дигби, что даже не поняла: стражники туго натягивают мои ленты. Они угодили во власть жестоких рук.
Мне остается лишь секундное предупреждение, прежде чем случается ужасное.
А потом Мидас опускает меч на ленты, острое лезвие скользит по их золотистым длинам, и я сама себя не помню от боли.
Я чувствую лишь истинную муку.
Истинную, затмевающую все, абсолютную муку.
Я не просто кричу.
Я ломаюсь.
В этот раз боль не притупляется. Когда меч рассекает ленты, я чувствую все.
Острое лезвие проходится между лопатками, откуда растут ленты, и перед глазами все мутнеет.
Я в истинном потрясении, от сильного удара по телу растекается боль. Ленты дергаются и отскакивают, издавая беззвучный крик, проникая в мою спину и отдаваясь в каждой косточке.
Перед глазами летают мушки, но я вижу, как три ленты падают на пол к моим ногам. Их концы обтрепаны и неровные и с них стекают крошечные капельки золотистой крови.
Я смотрю на ленты и не понимаю, что это все означает, а они дергаются в ответ, как хвост ящерицы, отрезанный от ее тела.
Жуткий, гортанный вопль вырывается из моей груди.
– Нет, нет, нет, нет! Не мои ленты, только не мои ленты!
– Ты сама виновата. Нельзя нападать на своего царя, – кричит в ответ Мидас. В его холодном решительном тоне сквозит одержимое безумие.
Находясь в панике, я пытаюсь закалить оставшиеся ленты, пытаюсь заострить их края и сделать такими же твердыми, как крепкий металл, но не могу. Не могу из-за дурмана, усталости, потрясения и боли.
Я не могу. Не могу. Не могу. Не могу…
Всхлипы вырываются из меня, нахлынув волной.
– О богиня, пожалуйста…
Мидас поднимает меч и снова его опускает.
И снова.
И снова.
Еще больше лент падает к его ногам, еще больше криков вырывается из моего горла и разрывают меня надвое. В какой-то момент меня начинает тошнить, и я задыхаюсь от этих едких пыток. Пока Мидас вырывает из моего тела душу, я являю собой одну искрометную боль.
Я плачу. Кричу. Умоляю.
Я плююсь, размахиваю руками и борюсь, но зрение меня подводит, а тело больше не в силах устоять от силы этой боли.
Все это не имеет значения. Стражники все так же натягивают мои ленты. Мидас опускает меч и отрезает часть меня, лента за лентой я будто теряю конечность.
Не знаю, сколько это длится.
Секунды? Минуты? Часы? Я теряю сознание, но продолжаю биться в конвульсиях и плакать, осознавая только одно – страдание.
А потом…
Мидас отрезает последнюю ленту, и что-то внутри меня разлетается вдребезги.
Здесь, на полу, от меня остаются частички, лежащие как бесполезные тряпки. Как струны арфы, которые больше не смогут играть. Как нити, которые когда-то сплели меня воедино.
Меня швыряют на пол, и тело лежит на жестком каменном полу, но я этого не чувствую. Не замечаю расплывающихся перед глазами стражников, когда они начинают выходить. Вижу лишь свои ленты, безжизненные и тусклые. Совсем как я.
– Ты сама это с собой сотворила.
Я провожу взглядом по возвышающемуся надо мной Мидасу, по его подбородку. Смотрю в его жестокие глаза.
Он отдает меч, поправляет тунику.
– Неповиновение приводит к последствиям, Аурен. Мне нужно было вырезать эту болезнь, которая тебя отравляла. Ты сама меня к этому подтолкнула, – говорит он, мучая меня.
Слезы, текущие по моим щекам, вскрывают меня капля за каплей, лицо рассекают горячие жгучие рубцы. Мидас поджимает губы, и в его глазах мелькает непонятное чувство, более близкое к нежности, насколько это возможно.
– Больше не смей меня ослушиваться, Драгоценная. Ненавижу видеть тебя такой. – Он проводит взглядом по неподвижным лентам, по моей пульсирующей спине. – Мне намного больнее, чем тебе.
В пасти моего зверя вспыхивает разъяренный гнев, но я оцепенела настолько, что не могу его выплеснуть. Мидас, словно отрезав кусок ткани, отрубил не какие-то бессмысленные длины. Мои ленты были прикреплены не только к моей спине, они крепились к моей чертовой душе.
Отрезав их,
