— А тебя не позвал? — спросила Цзиньлянь.
— Так он меня и позовет, чужак, рабское отродье! Он и на вас, хозяек, внимания не обращает, будет он меня звать! Это батюшка его так распустил! Они то и дело с ним в кабинете грязными делами занимаются. А ведь он до этого в управе отирался. Там чему не научат! Если батюшка оставит его в доме, он скоро нашему брату житья не даст.
— И долго он с матушкой Ли выпивал? — спросила Цзиньлянь.
— Да почитай целый день просидели, — отвечал Пинъань. — Сам видел, вышел весь красный.
— И батюшка ничего ему не сказал?
— Он ведь и батюшке рот медом смазал, чего он ему скажет?!
— Вот бесстыжая рожа! — заругалась Цзиньлянь. — Он и ему голову заморочил. Он уже, оказывается, во все влез. У них рука руку моет. Гляди, пока тебя вонючий зад прельщает, как бы пронырливые слуги не стали с твоей зазнобой развлекаться! — Она обернулась к Пинъаню: — Я тебя об одном попрошу: как только заметишь его с этим пакостником, дай мне знать.
— Обязательно! — заверил ее Пинъань. — Чжан Чуань, небось, все слыхал, но он не проговорится — не первый год прислуживает. Свой человек. А на меня, матушка, можете как на каменную стену положиться. Вы у меня, матушка, единственная хозяйка. Будьте покойны, что узнаю, все вам доложу. Только про меня не говорите.
Так, с разговорами, подошли к воротам. Цзиньлянь вышла из паланкина. На ней была узорная кофта из сиреневого нанкинского шелка с отделкой, отороченная длинной бахромой белая с отливом юбка. Грудь украшало ожерелье с нефритовыми подвесками, талию стягивал бархатный пояс. Она проследовала прямо к Юэнян и приветствовала ее поклоном.
— Так скоро? Что же не осталась у матушки? — удивилась Юэнян.
— Матушка оставляла на ночь, — отвечала Цзиньлянь. — Но у нее гостит свояченица да девочка лет двенадцати воспитывается. И всем пришлось бы спать на одной кровати. Где там? Да и от дому далеко, я и решила вернуться. Матушка просила кланяться и благодарила за щедрые подарки.
От Юэнян она пошла к Цзяоэр, Юйлоу и остальным, а оттуда проследовала в передние покои. Прослышав, что Симэнь у Пинъэр, она зашла к ней.
Завидев Цзиньлянь, Пинъэр поспешно поднялась и, улыбаясь, поклонилась одновременно с вошедшей.
— Так рано, сестрица? — спросила Пинъэр. — Присаживайся, выпей чарочку.
Хозяйка велела Инчунь подать стул.
— Ох, я и так сегодня выпила немало, — отказывалась Цзиньлянь. — Нет, спасибо, я-то двух приемов не выдержу.
Она горделиво вздернула рукав и пошла к двери.
— Ишь, как осмелела, рабское отродье! — воскликнул Симэнь. — Меня даже поклоном не удостоила.
— А что проку тебе кланяться-то? — обернулась она. — Счастья не прибудет. Кому ж и смелости набираться, как не рабскому отродью?
Своими репликами, дорогой читатель, Цзиньлянь недвусмысленно поддела Пинъэр, поскольку та принимала сперва Шутуна, а потом Симэня. Разве не два приема?! Но Симэнь этих ее намеков не понял.
Да,
Слова, как нить с иголкой — друг за другаЦепляются. Ухватишь — мигом ругань.
Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.
Глава тридцать пятая
Разгневанный Симэнь Цин наказывает Пинъаня. Шутун, нарядившись барышней, ублажает похотливых нахлебниковУездных управ, окружных — избегай всевозможно.Усердным, рачительным будь, поступай осторожно.Водой запасешься — от суши спасешься и зноя.Торговлей себе облегчай пребыванье земное.И дети, и внуки пусть будут приучены к делу.Цветы не сажай, а тутовник и финики — смело.Пускай не возьмут тебя мелочи жизни в оковы.Возжаждешь — заваривай чай на воде родниковой.
Это восьмистишие обращено к родителям, которые обязаны наставлять своих сыновей и внуков, обучать их грамоте и обрядам, дабы по-сыновнему послушны были они родителям своим, уважали старших и жили в мире-согласии с соседями своими; чтобы утвердился каждый из них в своем деле; чтобы ни в коем случае не потакали им родители. Когда распускают подростков, они сколачивают небольшие компании и втроем, впятером слоняются от безделья. Сперва их забавы — лук да стрелы, ловля птиц, потом они возьмутся мяч гонять,[510] а там и к вину да азартным играм пристрастятся, повадятся певиц-куртизанок навещать, и пойдет все вверх дном, а в конце концов — неприятности, напасти и разорение.
Вот и у этих родителей попали юнцы в суд. Если и не погубит каждый сам себя, не обречет свой род на вымирание, то пытки да ссылку пережить придется. И уйдет все нажитое в казну, и будет жизнями их распоряжаться всякий, кто сидит в суде-управе. Что проку в сыновьях таких! Такие дети отцам — одна обуза. От них лишь горе да страданья!
Так вот, с утра Симэнь прибыл в управу. Выйдя из залы, он обратился к Ся Лунси:
— За этих юнцов опять приходили ходатаи. Все просят смягчить наказание.
— И ко мне, знаете ли, обращались, — заявил Ся. — Правда, сударь, я не решался вам сказать… Раз такое дело, давайте их вызовем, дадим палок и пусть идут восвояси.
— Вы совершенно правы, сударь, — поддержал Симэнь.
Надзиратели снова заняли свои места и велели подручным вывести Чэ Даня и остальных арестованных, среди которых был и Хань Второй. Юнцы пали ниц и, страшась новых истязаний, били челом.
— Вас следовало бы строго судить, — начал Симэнь, не дожидаясь Ся Лунси, — но за вас было много ходатайств, и я пощажу вас на сей раз. А еще мне попадетесь в руки, заживо в тюрьме сгною. Ступайте!
С возгласами благодарности, не чуя под собою ног, бросились они вон из управы.
Но не будем больше говорить об этом судебном решении, а расскажем об Ин Боцзюэ.
Разыскал он Шутуна, отозвал и за разговором сунул незаметно пять лянов. Шутун спрятал серебро в рукав, но это подглядел привратник Пинъань. Шутун между тем сказал Ину, как идет дело.
— Вчера батюшке говорил, — сказал он. — Сегодня их выпустят.
— Сколько меня родные за них просили! — говорил Ин Боцзюэ. — А не изобьют их?
— Успокойтесь, батюшка! На этот раз их бить не будут, уверяю вас.
Ин Боцзюэ побежал скорее передать новость родным юнцов. К обеду все четверо вернулись домой. Каждый обнял отца или старшего брата и остальных домашних и плакал во весь голос. Родственники выложили сотню с лишним лянов, а на ногах юнцов кровоточили раны, зареклись они совать нос в чужие дела.
Да,
Себе мы беды сами накликаем,От нетерпенья своего страдаем.
Пока Симэня не было дома, Шутун позвал Лайаня подмести кабинет и стал угощать его присланными в подарок сладостями, которые лежали на столе. Лайань, не смея их взять, отказывался.
— Вот что я тебе хочу сказать, брат, — сказал, наконец, Лайань.
— Вчера брат Пинъань вышел матушку Пятую встречать и по дороге чего только ей ни наговаривал — все про тебя ябедничал.
— Что ж он про меня болтал? — спросил Шутун.
— Говорит, будто ты взятки берешь, — начал Лайань. — Обнаглел, говорит, до того, что купил вина и закусок и понес к матушке Шестой. Целый день у нее просидел, а потом в лавке угощение устроил, а его, Пинъаня, не позвал. А еще, говорит, ты с батюшкой в кабинете чем-то занимаешься.
Не услышь такого Шутун, все шло б своим чередом, а тут крепко запомнил он про ябеду Пинъаня, но целый день молчал. На следующее утро Симэнь отправился за город в монастырь Вечного блаженства, где устраивали проводы начальника крепости Сюя, и вернулся после обеда. Только Симэнь спешился, как приказал Пинъаню:
— Кто спросит, скажи, что еще не возвращался.
Хозяин проследовал в кабинет, где Шутун помог ему снять одежды.
— Кто-нибудь приходил? — спросил Симэнь.
— Никого не было, — отвечал Шутун. — Только от командира военного поселения господина Сюя принесли два пакета крабов и десять цзиней свежей рыбы. Я принял визитную карточку, а посыльному дал два цяня. Потом от шурина У Старшего доставили шесть приглашений, просят матушек пожаловать на торжества по случаю третьего дня.[511]
Надобно сказать, что, когда У Шуньчэнь, сын шурина У Старшего, женился на Чжэн Третьей, племяннице жены богача Цяо, Симэнь послал в подарок чаю. И вот в ответ они и пригласили хозяек.
Симэнь направился к Юэнян, и та показала ему приглашения.
— Вам завтра надо будет приодеться и пойти в гости, — сказал он.
Вернувшись в кабинет, Симэнь уселся в кресло. Шутун поспешно разжег жаровню, воскурил благовония и почтительно поднес хозяину чай. Тот взял у Шутуна из рук чашку. Слуга подошел к хозяину совсем близко и встал у края стола. Немного погодя Симэнь подал знак губами, чтобы Шутун запер дверь, потом заключил его в объятья, потрепал щеки и, крепко прильнув, поцеловал прямо в губы. Из уст Шутуна исходил аромат благовонных фениксовых плиток, он играл нефритовым стеблем.[512]
