Почему же такой простой и доступный способ добывания огня, как высекание двумя кремнями, не наблюдается у ряда народов, — не только у андаманцев, у которых вообще не было никакого способа добывания огня[623], но и у тех народов, которые пользуются только трением? Было бы несерьёзно ожидать, что этот способ обязательно будет обнаружен со временем у всех народов. Неверно полагать, будто его нет лишь там, где нет природных выходов кремня и других крепких силикатных пород, — это легко опровергается данными геологии. Значит, этот самый простой и самый древний способ получения огня был почему-то утрачен. Он был в большинстве случаев утрачен и там, где теперь обнаружен, являясь поздним новооткрытием, а не палеолитической традицией.
Техническими причинами объяснить эту утрату нельзя. Если бесспорно, что высекание пиритом проще и надёжнее, чем высекание двумя кремнями (но ведь выходы пирита далеко не повсеместны!), то уж никак нельзя поверить, будто получение огня трением легче, чем высеканием[624]. Европейским учёным при всех стараниях не удаётся воспроизвести в лабораторных условиях добывание огня трением, тогда как высекание и пиритом, и кремнем о кремень доступно всякому. Совершенно ничего не опровергает неудача сотрудников С. А. Семёнова в попытке повторить мои опыты (как и добыть огонь трением без применения лучкового сверла); неосновательность попытки иллюстрируется хотя бы противоречивостью описания: «искра высекалась очень легко», «искра высекалась с трудом»[625]. При этом С. А. Семёнов сам знает этнографические свидетельства возможности высекания огня двумя кремнями. Непонятно, что же он хотел опровергнуть рассказом о своих плохих опытах. Столь же бездоказательно «опровержение» моих результатов английским археологом К. Оукли, не читавшим в подлиннике моих публикаций, но умозрительно заявившим, что всё же температура искры при высекании пиритом или железом гораздо выше, чем при высекании камнем о камень, и якобы поэтому при последнем возгорание не могло иметь места[626]. Тут упрямство известного археолога доходит до абсурдного отрицания фактов. Но нас здесь интересуют не эти противопоставления разных видов высекания огня. Ещё Тэйлор с полным основанием утверждал, что высекание огня куском железного колчедана и кремня — способ, стоящий намного выше, много более лёгкий, чем употребление деревянного сверла[627]. Таким образом, нет причин считать, что просто более трудный способ был вытеснен более лёгким.
Скорее нас приведёт к ответу следующее сопоставление: согласно наблюдениям Веллара, гуаяки, добывающие огонь ударами кварцита, отличаются от других индейцев-собирателей полным неумением сохранять огонь во время переходов[628]. Андаманцы, единственный народ, по-видимому, не знавший в недавнее время никакого способа добывания огня, превосходили все народы в технике переноса огня. Степень развития переноса огня зависит в известной мере от наличия или отсутствия некоторых видов растений, а также от социальных условий. Не следует ли отсюда, что народы, имевшие наибольшую возможность обходиться без добывания огня, т. е. одним заимствованием огня друг у друга, утратили не только древнейшие способы, но даже и добывание огня трением, а народы, имевшие наименьшую возможность обходиться заимствованием огня, сохранили даже наидревнейший способ его добывания (двумя одинаковыми камнями)?
В самом деле, путешественники и этнографы очень много раз отмечали, что отсталые народы «неохотно» прибегают к добыванию огня, «предпочитая» заимствовать его. Но всё же это наблюдение как-то недооценено.
Чем можно объяснить «нежелание» добывать огонь? Дело тут отнюдь не в технической трудности этой операции (мы убедились, что она доступна даже совершенно неопытным рукам), не в субъективном нежелании, а в общественных запретах и ограничениях. Здесь было бы невозможно охватить огромную проблему общественного значения огня при первобытном строе и разных форм его «почитания» у народов мира. Это — гигантская и сложная тема[629]. Отметим в ней лишь два-три узловых момента.
Судьбы огня связаны с древнейшими формами и древнейшими судьбами собственности. Недаром большинство мифов и легенд о происхождении огня рассказывает о его «похищении». Понятие похищения связано с отношениями собственности. Огонь рода был как бы олицетворением, субстанцией всей собственности родовой общины (в знак чего частица всех основных благ сжигалась на огне). Соответственно тушение огня выступало как нанесение ущерба родовой собственности. Огонь хранили от тушения или похищения и хвалились похищением его у другой общины. «Свой» огонь (может быть, раньше запах дыма) обособлял одну общину от другой, и можно предполагать, что запрет выдавать огонь на сторону имеет особенно древний характер.
Вместе с тем, огонь внутренне сплачивал общину, выражал её единство, общность крова и крови. Красная краска — символ и крови и огня одновременно, они как бы эквивалентны: кровь в родовых обычаях искупается кровью или очищается огнём. Огонь — олицетворение предков рода и тем самым кровного родства[630]. При отпочковании родов и семей происходил перенос родового огня, как наглядное выражение сохраняющейся связи с предками. Ясно, что в этих условиях вырабатывались жесточайшие запреты тушения огня, многочисленные пережитки которых широко известны этнографам.
С ростом межобщинных связей вырабатывался обратный обычай: обязательное предоставление друг другу огня как знак мира и символ общности в пределах племени, союза племён, наконец, государства (Греция, Рим). При таких условиях зажечь огонь, а не попросить его у соседей, значило бы продемонстрировать отрицание общности огня, отрицание родства или союза, т. е. было бы актом враждебности к соседям. На этой почве должны были выработаться строгие запреты зажигать огонь, пережитки которых тоже известны этнографам.
Запреты тушить и зажигать огонь дали систему длительного хранения «неугасимого» огня, несомненно, восходящую к эпохе матриархата (хранительница огня — всегда женщина). Эта система не только создала у путешественников иллюзию неумения «дикарей» добывать огонь, но и, действительно, приводила к забвению способов добывания огня, так как они сплошь и рядом не применялись на практике несколькими поколениями.
Так, по-видимому, решается вопрос о причинах утраты древнейшего и самого несложного способа добывания огня. Проблемой является скорее обратный вопрос: почему в отдельных исключительных случаях это традиционное воздержание от добывания огня всё же нарушалось, огни ритуально тушились и добывался новый, «живой» или «дикий» огонь, почти всегда сложным, поздним по происхождению способом трения дерева о дерево (и всегда мужчиной)[631]. Есть основания связать эту проблему с некоторыми чертами родового строя.
Часть четвёртая
Становление людей
Глава 8
У порога неоантропов: дивергенция троглодитид и гоминид
I. Характер отбора, лежавшего в основе дивергенции
Если ещё раз непредвзято спросить себя об отличительных признаках человека, которые даны опытом истории и не могли бы быть «в другом смысле» распространены на животных, то таковых, в конце концов, останется очень немного. Они нас удивят: они стоят словно где-то в стороне от столбовой дороги развития как гуманитарных наук, так и естествознания. Назову два таких отличия.
Во-первых, люди единственный вид, внутри которого систематически практикуется взаимное умерщвление. При этом условия его всё более ограничиваются. Казалось бы, это — привесок к основным отличиям людей от животных. Но если подумать, что все формы эксплуатации, известные в истории, были ступенями смягчения рабства, а рабство возникло как смягчение (первоначально отсрочка) умерщвления пленника, станет видно, что тут есть, над чем задуматься. История выступает не как отмена внутривидового, но как прогрессирующее его оттеснение внутри и вовне общества на краевые ситуации некоего ultima ratio. Точно так же всевозможные виды жертвоприношений, подношений, даров, отдарков и обменов, видимо, восходят к древнейшему корню — человеческим жертвам и являлись сначала их заменами, смягчениями и суррогатами. Путь назад, просто к отмене убийства между существами, биологически однородными, был невозможен, оставался путь вперёд — путь цивилизации.
Во-вторых, столь же странно, на первый взгляд, прозвучит утверждение, что люди — единственный вид способный к абсурду, а логика и синтаксис, практическое и теоретическое мышление — его «дезабсурдизация». Правда, зоопсихологи пытались штурмовать проблему «заблуждения» у животных. Однако оказалось, что животное может быть «обмануто» экспериментатором или природной средой, но его реакция сама по себе вполне рациональна. Когда говорят о «пробах и ошибках», то это — категории экспериментатора, в сознании которого есть придуманная и поставленная им перед животным «задача». Но организм животного ведёт себя в любой искусственной ситуации с физиологической точки зрения совершенно правильно, либо даёт картину нервного срыва (неадекватные рефлексы), сконструировать же абсурд, или дипластию, его нервная система неспособна. Всё развитие человеческого сознания в ходе истории есть постепенное одоление первоначальной абсурдности, её сдвиг на немногие краевые позиции.
