Сообщения зарубежной печати, которые читал Сталин, в значительной мере отражали западный взгляд на послевоенную конфигурацию власти. Страшная и долгая война уходила в прошлое. Вместе с ней уходили и руководители, обеспечившие победу. Смерть Рузвельта, который в любом случае не был бы избран на новый срок. Поражение консерваторов в Великобритании и отставка Черчилля. Слухи о болезни Сталина. Для западного обозревателя это были элементы одной картины, понятной и естественной. Для Сталина – нет. Любые намеки на возможность смены советского лидера лишь усиливали его подозрительность, жертвами которой становились ближайшие соратники, прежде всего Молотов, занимавший первое место в списке возможных преемников вождя. Атаки на Молотова были также удобным предлогом для очередной перетряски в руководящей группе – сформировавшейся во время войны «пятерки». Помимо самого Сталина, в нее входили Молотов, Берия, Маленков и Микоян.
Растущее раздражение Сталина по отношению к Молотову отчетливо проявилось во время Лондонской сессии Совета министров иностранных дел союзников в сентябре 1945 г. На сессии обсуждались вопросы послевоенного устройства, прежде всего мирные договоры союзников с побежденными странами. В начале сессии Молотов позволил себе вольность по процедурному вопросу. Уступив союзникам, он согласился, чтобы в обсуждении всех проектов мирных договоров принимали участие не только представители СССР, США и Великобритании, но и Франции и Китая. Это было определенным нарушением прежних договоренностей, согласно которым Франция допускалась к решению вопроса только о договоре с Италией, а Китай – с Японией. Однако Молотов не увидел в этом большой проблемы. Строго говоря, ее и не было. Франция и Китай участвовали только в обсуждении договоров, но не имели права голоса при их утверждении. Уступка Молотова была вполне рациональной. Надеясь на успешное развитие сессии, он не хотел сразу же конфликтовать с союзниками по сравнительно второстепенному вопросу.
Очевидно, поступок Молотова остался бы незамеченным, если бы переговоры продвигались успешно. Однако между союзниками в Лондоне пробежала большая черная кошка. По ряду вопросов позиции сторон оказались непримиримы. Сталин требовал добиваться реального участия СССР в решении судьбы Японии. Союзники отказались даже включать этот вопрос в повестку дня. Сталин требовал предоставления под советскую опеку одной из колоний Италии в Северной Африке, что позволяло всерьез закрепиться в Средиземном море. Однако союзники ответили твердым отказом. Непреодолимыми оставались противоречия вокруг Румынии и Болгарии. Считая эти страны своими сателлитами (именно это определение – «сателлиты» – Сталин употребил в одной из телеграмм Молотову во время Лондонской сессии[784]), советские власти насадили там прокоммунистические правительства. США и Великобритания отказывались признавать эти правительства и заключать с ними договоры. Сталин решил усилить нажим на партнеров, не останавливаясь перед угрозой срыва сессии. Процедурный вопрос о Франции и Китае, которые поддерживали американцев и британцев, был хорошим поводом для такого нажима. 21 сентября Сталин сделал выговор Молотову за уступки по процедуре. Молотов покаялся: «Признаю, что сделал крупное упущение. Немедленно приму меры […]»[785]. На следующий день Молотов отозвал свою уступку. Союзники возмутились. Споры окончательно похоронили переговоры.
В этом эпизоде в очередной раз проявились определенные черты характера Сталина. В глазах союзников он стремился выглядеть умеренным и предсказуемым политиком, перекладывая «грязную работу» на соратников. Когда Молотов заявил, что требования изменить процедуру переговоров исходят от Сталина, тот был разъярен. Он еще долго припоминал Молотову этот и другие подобные случаи как попытку противопоставить собственную уступчивость неуступчивости «советского правительства и Сталина»[786].
Третируя Молотова, Сталин явно готовил более серьезный скандал. Основания для этого предоставили уже упомянутые обзоры зарубежной печати ТАСС, которые Сталин внимательно читал в отпуске. Все началось с сообщения корреспондента британской газеты «Дейли геральд» от 1 декабря 1945 г. В материале пересказывались слухи о возможном уходе Сталина с поста председателя СНК и возвращении на этот пост Молотова. «На сегодняшний день политическое руководство Советским Союзом находится в руках Молотова, при наличии, конечно, общих директив со стороны Политбюро», – писал корреспондент[787]. Трудно было придумать более опасные для Молотова предположения, особенно в тот момент, когда Сталин впервые за многие годы уехал из Москвы. Разгневанный Сталин 2 декабря по телефону потребовал от Молотова ужесточить цензуру. Молотов дал соответствующие указания подчиненному ему отделу печати НКИД[788]. Однако уже на следующий день произошло бюрократическое недоразумение. В обзор ТАСС о зарубежных публикациях от 3 декабря была включена заметка корреспондента американской газеты «Нью-Йорк таймс», опубликованная еще 1 декабря, т. е. до распоряжения Сталина о цензуре. По сути новая заметка напоминала статью в «Дейли геральд»: она содержала намеки на разногласия в советском руководстве и ослабление позиций Сталина[789]. Сталин прочитал публикацию из «Нью-Йорк таймс» 5 декабря. Судя по всему, тогда же ему на глаза попалось сообщение агентства Рейтер от 3 декабря, в котором говорилось об ослаблении цензуры в отношении иностранных корреспондентов, работавших в СССР. Агентство утверждало, что после коллективной жалобы западных журналистов 7 ноября на приеме по случаю очередной годовщины Октябрьской революции Молотов заявил кому-то из американцев: «Я знаю, что вы, корреспонденты, хотите устранить русскую цензуру. Что бы вы сказали, если бы я согласился с этим на условиях взаимности?» Через несколько дней, утверждало агентство Рейтер, западные корреспонденты действительно почувствовали ослабление цензурного контроля[790].
Все эти материалы давали повод для обвинений Молотова в своеобразном «заговоре». 5 декабря Сталин направил Молотову, Берии, Микояну и Маленкову телеграмму, в которой требовал расследовать дело[791]. На следующий день «четверка» направила Сталину подробный отчет. В отношении статьи в «Нью-Йорк таймс» все оказалось предельно просто. Она прошла цензуру еще 30 ноября, т. е. за три дня до указаний Сталина об ужесточении контроля. Столь же вразумительным был и ответ по поводу сообщения Рейтер о смягчении цензуры. Молотов действительно дал такое распоряжение в ноябре, поскольку цензоры «часто без необходимости вычеркивали из телеграмм инкоров отдельные слова и выражения». Что касается разговора Молотова с американским корреспондентом на приеме 7 ноября, то Молотов заявил, что ему приписаны слова, которых он не говорил[792].
