Похоже, что Сталин не сразу нашел свои ответы на послевоенные вызовы. В первое время после разгрома нацистов он посылал стране разные сигналы, в том числе почти «либеральные». Чего стоило одно только заявление на приеме в честь командующих войсками Красной армии 24 мая 1945 г.:
У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города […] Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества – над фашизмом. Спасибо ему, русскому народу, за это доверие![761]
Признание собственных ошибок и своеобразное покаяние было эффектным жестом уверенного в себе победителя-вождя. Однако очень скоро Сталин смог осознать политическую опасность подобных заявлений. Они открывали возможность для широкого обсуждения критических вопросов минувшей войны. Отголоски этой взбудораженности умов доходили до Сталина. В ноябре 1945 г., например, Сталину было доложено письмо пропагандиста из Бурят-Монгольской АССР, которого на лекциях спрашивали, в чем конкретно выражались ошибки советского правительства, упомянутые Сталиным. «Я, разумеется, не смог разъяснить этот вопрос… Убедительно прошу, тов. Сталин, Вашего разъяснения, каким должен быть ответ по этому вопросу»[762]. Продолжало эту тему письмо Н. М. Хмелькова из села Малый Узень Саратовской области, доложенное Сталину в марте 1946 г. «Как мы могли допустить до того, что к моменту возникновения войны германская армия оказалась вооруженной лучше нашей армии?» – спрашивал автор, напоминая о предвоенных обещаниях «воевать на той территории, откуда враг придет». В конечном счете Хмельков задавал Сталину самый главный вопрос, саму правомерность которого многие отвергают до сих пор:
Победителей не судят. Но народ-победитель обязан разобраться в том, была ли достигнута победа с наименьшей затратой сил и средств и с наименьшими жертвами и если нет, то почему: времени ли нам на подготовку к войне было отпущено мало, маленькие ли винтики сложной машины работали плоховато […] подкачали ли более сложные части машины?[763]
Письмо Хмелькова по распоряжению Сталина было списано в архив[764]. Отвечать на подобные вопросы и разбираться с «ошибками правительства» вождь не собирался. Более того, явно предупреждая нежелательные размышления о компетентности высшего военного руководства, пресекая надежды на послевоенную либерализацию и ослабление напряжения, Сталин начал ряд идеологических контратак.
Первой среди них можно считать своеобразную переоценку результатов войны и причин поражений. Явно стремясь уменьшить цену победы, Сталин в марте 1946 г. официально объявил, что «в результате немецкого вторжения Советский Союз безвозвратно потерял в боях с немцами, а также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на немецкую каторгу около семи миллионов человек»[765]. Это была странная и далекая от действительности цифра, однако не целиком взятая с потолка. Скорее всего, Сталин решил воспользоваться данными Генштаба, согласно которым около 7 млн человек составляли убитые и умершие от ран и болезней в армии[766]. Несомненно, Сталин сознательно солгал, когда включил в эти армейские потери также жертв оккупации и депортаций на работу в Германию. Потери войны выглядели теперь не такими ужасными. Тему закрыли на многие годы.
Однако если количество погибших нетрудно было скрыть, то общеизвестный факт катастрофических отступлений Красной армии и продвижения нацистов вплоть до Волги можно было в лучшем случае замалчивать. Поражения первых полутора лет войны бросали тень на репутацию режима и самого Сталина как полководца и организатора победы. В арсенале официальной советской пропаганды было несколько аргументов по поводу причин поражений: мощь нацистской военной машины, поработившей Европу, незавершенность перевооружения Красной армии, вероломная внезапность гитлеровского удара. Судя по всему, Сталину казалось этого недостаточно. Осторожно и постепенно он постарался внедрить в пропагандистский обиход еще один тезис – об организованном и рассчитанном отступлении Красной армии с целью изматывания врага. Исторической аналогией для этой версии, делавшей ее понятной и внешне обоснованной, служил исторический прецедент: тактика Кутузова в 1812 г., приведшая к потере Москвы, но сохранившая армию и страну.
Поводом для продвижения новой концепции послужило письмо преподавателя военной академии Е. А. Разина, полученное Сталиным в начале 1946 г. Разин, как это часто бывало, ставил перед вождем общие вопросы. Однако это дало Сталину предлог для формулировки вполне конкретных и далеко идущих руководящих положений для советской военной истории. Два тезиса имели принципиальное значение. Во-первых, Сталин заявил, что Ленин не был «знатоком военного дела» вообще и в годы гражданской войны в частности. Таким образом, Сталин оставался единственным советским вождем-полководцем, исключительным авторитетом в военной области. Второй тезис открывал дорогу для более благоприятных трактовок начального этапа войны с Германией. «Отступление при известных неблагоприятных условиях является такой же законной формой борьбы, как и наступление», – писал Сталин. В связи с этим он поставил вопрос о необходимости внимательнее изучать контрнаступления «после успешного наступления противника», когда «обороняющийся собирает силы, переходит в контрнаступление и наносит противнику решительное поражение». Подкрепляя эти положения историческими параллелями, Сталин сослался на пример древних парфян, которые «завлекли» римские войска «вглубь своей страны», а потом «ударили в контрнаступление и загубили их». Примером такой стратегии Сталин называл также действия Кутузова в 1812 г. Кутузов как полководец получил в сталинском письме самую высокую оценку – «гениальный» полководец.
Конечно, Сталин напрямую не сопоставлял эти исторические прецеденты с событиями 1941–1942 гг. Однако необходимый намек был сделан. Поражения начального этапа Великой Отечественной войны фактически представлялись как вполне управляемая фаза подготовки контрнаступления, как «законная форма борьбы», а не как катастрофа, вызванная ошибками верховного командования и утратой управления войсками. Видимо, осознавая сомнительность таких намеков, Сталин отсрочил широкое опубликование своего письма. Оно было написано в конце февраля 1946 г., а напечатано год спустя[767].
