Это просто один из раундов жизни. Просто один из раундов. Стой!
Господи… Ма… Крести… Крести, ма…
Плюнув кровью, утыкаюсь пылающим лицом в снег и выталкиваю немощный крик. Земля принимает эту энергию и отвечает на мою боль метафизическими вибрациями.
Заваливаюсь на бок.
Уши закладывает. Гул расползается, словно из них мозги вытекают. Темнота преследует, но я вынуждаю себя моргать и оставаться в этой проклятой реальности.
«Всегда помни, кто ты…» – прорезает виски голос отца.
Я добро. Я вера. Я правда. Я сила.
Господи… Еще… Еще дай…
Боль поглощает настолько, что я не сразу осознаю, когда ход бит прекращается. Отдаленно улавливаю и распознаю звуки уезжающих с места моей казни автомобилей. Один из двигателей троит.
«Я должен встать… Должен встать…» – концентрируюсь на этой команде, когда взмокшее от мучительного жара тело начинает покидать тепло.
Однако на деле способен только ползти. Цепляясь за сухостой, тяну на руках обмякшее тело. Скриплю зубами, часто дышу и агрессивно рычу. Ни хрена не вижу, но чувствую, как скребу пальцами жесткую корку снега и продираю ногтями замерзшую под ним землю. Вырывая растения с корнями, упорно продвигаюсь.
Как оказывается, не в ту сторону стремлюсь.
Слетаю с обрыва. Бьюсь об острые выступы и без того раздробленным телом. Мешком скатываюсь.
И в этот миг впервые сомневаюсь в том, что способен со всем этим справиться. Секунды отчаяния, но, блядь, какие же они жуткие.
Господи… Прости мне мои грехи…
Господи… Еще… Еще… Еще… Еще силы дай…
«Тебя, конечно, БОЛЬШЕ ВСЕХ!»
Когда ты срываешься с кручи, то единственная ниточка, которая связывает с жизнью – это любовь близких. Едва я проваливаюсь под лед, одномоментно все признания Ю воспроизводятся.
Этого хватает, чтобы я, не чувствуя ног, бросился разгребать воду перебитыми руками.
Возможно, все дело в банальном холоде, который будто бы отрезвляет и со всей дури заряжает ощущением суетливого бодряка. А возможно, суть все-таки в том, что собранная любовная энергия взрывает центр управления.
За что еще мне в тот момент сражаться? Ради чего стоит жить?
Боль и страх являются такими сильными, что я на миг забываю даже о родителях.
Только Ю. Моя Ю.
Она будто зовет меня с берега. Заставляет метаться в поисках выхода из-подо льда. И все равно, когда кислород заканчивается, мне приходится проламывать его корку кулаками, не слыша, но чувствуя возобновившийся внутри плоти хруст.
А на поверхности меня ждет помощь.
Усманов. Свят.
Он вытаскивает на твердую почву.
– Держись, – тарабанит он отрывисто, когда закрываю веки. – Держись, брат… Блядь… Пожалуйста, Господи… Держись! Скорая уже едет, брат… Блядь… Ян! Держись!
Слышу самые, мать вашу, настоящие всхлипывания. Страсть как хочу подъебать.
Тоже тебя люблю…
Но у меня нет голоса. Все, что могу – улыбнуться.
А после… Бездна уволакивает.
Год прошел, но я до сих пор помню тот роковой день в мельчайших подробностях. Слишком часто разбирал поминутно.
Хах.
Увы, весь тот треш, что случился у карьера – не самое жесткое месиво в моей жизни. Орать, стенать, беситься и, сука, натуральным образом рыдать хотелось позже. Когда проснулся в клинике и понял, что не чувствую половины тела. Ничего ниже груди.
Я только-только осознал себя мужчиной, ответственным за женщину и готовым создать семью. И вдруг в одночасье я стал никем. Беспомощным, жалким, неспособным даже самостоятельно поссать.
Именно тогда я понял, что такое настоящая боль. Душевная. Не физическая. Но она порвала меня на лоскуты. Заставила биться в агонии каждую клетку. И что самое ужасное – я понимал, что ей, скорее всего, не будет конца.
– Сын… – не позволял мне тонуть отец. – Не сдавайся, сын. Не сдавайся! Мы справимся. Вместе мы со всем справимся.
Папа, мама, братья… Все были рядом. Все поддерживали с первых секунд. А мне бы… Просто сдохнуть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я ведь привык быть для них опорой!
«Нет ничего хуже дна для слабого человека, но нет ничего лучше дна для сильного…»
Слова, сказанные отцом в, казалось бы, самый сложный период моей жизни, снова были со мной. Теперь я уверен, что они останутся со мной навсегда.
Узнал, что Юния тоже в больнице. Рвался к ней. Хотел бежать со всех ног. Но не мог даже сесть.
– Сходи к Ю, мам. Зайца отнеси. Узнай, как она. Посмотри на нее моими глазами. Обними за меня. Убедись, что будет в порядке. Только обо мне не говори.
Врачи не давали утешительных прогнозов.
Я точно знал: если не научусь заново ходить, видеть ее рядом не желаю.
– Совсем ничего не говорить? – с трудом выдохнула мама. – Может, объяснить…
– Совсем, – отсек категорично.
Я сильно изменился. Сам это чувствовал. Мне не просто позвоночник вырвали, из меня словно вышибли душу. Единственным светлым пятном в кромешной темноте являлась та часть, которую в моем сердце занимала Ю.
Доброты и веры не осталось.
Усманова-старшего закрыли. В лазарете СИЗО он, увы, ласты и склеил, лишив меня возможности отомстить лично.
Мы заключили договор с немецкой клиникой, специализирующейся на реабилитации после травм опорно-двигательного аппарата. Впереди меня ждал долгий, болезненный и изнурительный штурм непокоренной вершины, тогда как я даже не мог оттолкнуться, чтобы выбраться из той могилы, в которой проснулся в больнице.
Оглядываясь и просматривая весь пройденный путь сейчас, неизменно содрогаюсь от ужаса. Но в тот момент я еще не осознавал всей сложности. Мотивация являлась мощной, яростной и одухотворяющей.
Я хотел восстановиться, чтобы вернуться. Я жил мечтами о том, как увижу Ю. Я планировал сразу по приезде жениться.
Юния была в каждой моей мысли. Перебирал воспоминания. Люто тосковал. Зверел от любви. Умирал от желания услышать голос. Сука, да я бы сошел с ума от счастья, пришли она хотя бы текстовую весточку.
Однако она молчала.
И я не смел. Не обладал таким правом.
Мне ведь снова говорили: шансов – мизер.
Я рвался в бой. Я собирался сделать все, что в моих силах. Я, блядь, был способен даже на невозможное.
Иначе зачем мне вообще быть?
А потом… До Германии дошли слухи, что Юния Филатова подала заявление об изнасиловании. На меня.
71
– Твоя чертова Афродита… – зло выдыхает Илюха. В палате, как в любом стандартном помещении, четыре угла. А мне сходу охота искать пятый, едва лишь следует упоминание моей Ю. Интонации, которыми брат раздирает пространство, анализировать способен не сразу. – Она заяву об износе накатала! На тебя! Будто ты ее… – притормаживая, оглядывается на сохранявшего угрюмое молчание отца. Не поймав никакой реакции, заканчивает предложение похабным присвистом: – …фью-фью. Силой! Внаглую! – последние яростные возмущения подкрепляет рубящим воздух жестом.
Что за… Что за ебалá?!
Твою мать, Ю… Твою мать!
«Ах… Не надо, не надо, Ян…»
Конкретно этот ее лепет, перемеженный частыми поверхностными влажными и томными вздохами, распиливает мозг. И меня в ту же секунду бросает в жар. Пульс нарастает дикими скачками. Во всем организме становится так адски шумно, словно заключил там дьявол еще с десяток противоборствующих существ. Сердце на инстинктах принимает бой, но наполняет нутро такой, сука, болью, что тотчас заливает слезами и без того воспаленные глаза.
Какого хрена?.. Какого, мать твою, хрена, Ю?
Задыхаюсь. Не способен сделать нормальный вдох.
Думал, шакалы Усманова, раздробив кости, лишили возможности стоять. Нет, не они. Юния выдернула ту самую основную несущую конструкцию – духовный стержень, в котором таилась вся моя сила, вся воля.
