Чтобы вывести мужа из апатии, умоляет последовать советам врачей и поехать, как в 1862 году, под Самару лечиться кумысом. Смягченный тем, что к его недугам отнеслись серьезно, Толстой соглашается, однако из боязни вновь пережить арзамасский кошмар берет с собой не только слугу, но и Сониного брата Степана, которому исполнилось шестнадцать, с ним они были на Бородинском поле.
Из Москвы в Нижний Новгород выехали на поезде, потом пересели на пароход и спустились вниз по Волге, в Самаре наняли экипаж, чтобы добраться до Каралыка. Достигнув цели путешествия, Лев Николаевич был счастлив, узнав через девять лет прежних своих знакомых. Сняли кочевку,[435] которая протекала, вместо кроватей – соломенные подстилки, у них был один стул, стол и кривой буфет. У входа кудахтали куры, ржали кони на привязи. Режим строгий: ни фруктов, ничего мучного, ни соли, только баранина и кумыс. Несколько больных русских старались не терять веры в целительную силу этого напитка. Выпив дневную норму – шесть бутылок, впадали в восхитительное состояние легкого опьянения. Вначале Толстой пожалел о поездке – каждый день к шести часам вечера снова переживал происшедшее в Арзамасе и описывал его жене в тайной надежде избавиться, заставив страдать ее: «С тех пор, как приехал сюда, каждый день в шесть часов вечера начинается тоска, как лихорадка, тоска физическая, ощущение которой я не могу лучше передать, как то, что душа с телом расстается. Душевной тоски о тебе я не позволяю подниматься. И никогда не думаю о тебе и детях, и оттого не позволяю себе думать, что всякую минуту готов думать, а стоит раздуматься, то сейчас уеду. Состояния я своего не понимаю: или я простудился в кибитке в первые холодные ночи, или кумыс мне вреден…»[436]
Утешением стал преподаватель греческого, который оказался среди проходивших курс лечения. С ним вместе они читали греков, Толстой даже нашел, что башкиры «пахнут» Геродотом. «Если ты все сидишь над греками, ты не вылечишься, – пишет ему раздраженно жена. – Они на тебя нагнали эту тоску и равнодушие к жизни настоящей. Недаром это мертвый язык, он наводит на человека и мертвое расположение духа…»[437]
Это наивное утверждение вызвало у Толстого нежность. Снова Соня издалека показалась ему женщиной удивительной. Он отвечает, что письма ее причиняют ему больше боли, чем греческий, не может читать их без слез, весь дрожит, сердце бешено бьется, каждое ее слово для него важно и он перечитывает его бесконечное число раз, любит ее так, что хочется плакать.
Но когда Соне пришла неожиданная мысль послать ему свою фотографию, где она в платке, так как после горячки ей обрили голову, Толстой не смог скрыть разочарования: нашел ее постаревшей, худой и жалкой. Но пишет, что всегда после разлуки портрет или лицо человека, которого больше чем любишь (как он жену), вызывает разочарование, что в его воображении она всегда такая, как есть, лучшая из лучших. И что в конце концов он примирился с этим портретом, и он доставляет ему много радости.
Кумыс ли подействовал, свежий воздух или суровый образ жизни, но Лев Николаевич почувствовал, что обрел равновесие. Стояла страшная жара, но даже ощущение пота под рубашкой доставляло радость. Он завязал знакомство с соседями: учил преподавателя греческого прыгать через веревку, товарищ прокурора рассказывал ему о работе судов, молодой помещик развлекал воспоминаниями об охоте. Толстой вновь вошел во вкус к жизни, купил лошадь и собаку и стрелял в степи дроф и уток, которые были там в изобилии.
Потом они со Степаном посетили окрестные городки и даже доехали до Бузулука, где проходила ярмарка, на которую стекались представители народностей, населявших этот регион: русские, казаки, башкиры, киргизы в праздничных костюмах, Толстой разговаривал со всеми. Недалеко отсюда познакомился с молоканами и посетил отшельника, жившего в пещере, с которым беседовал о Священном Писании. Вдруг ему снова пришла мысль о покупке имения в этих краях – земля была очень дешевая, а климат превосходным. Здесь можно было бы проводить лето всей семьей. Одно имение как раз продавалось с 2500 десятинами земли, просили за него 20 тысяч рублей. Искушение было слишком велико, Лев Николаевич предупредил жену о готовящейся удачной сделке и дал приказания нотариусу. Сделка была заключена девятого сентября.
Поздоровевший и ободренный скорой покупкой земли, Толстой вернулся второго августа в Ясную, где при виде жены и детей все благотворные результаты его путешествия развеялись как дым. Охватило полное безразличие к окружающему миру. Соня не знала, как вести себя, видя лишенное жизни лицо мужа, и делится с сестрой в письме от 15 сентября: Левочка повторяет, что для него все кончено, что он скоро умрет, ничто его больше не радует и что ничего больше не ждет от жизни. Но нашелся человек, способный поднять ему настроение, – в Ясную Поляну приехал восторженный почитатель Страхов, под градом его похвал Толстой вновь засиял. После этого визита переписка их стала еще активнее. Страхов в своих посланиях говорил, что ото Льва Николаевича, как и от его произведений, исходит свет, утверждал, что для него самого нет лучше известия, чем знать, что у Толстого все в порядке и он с удовольствием пишет, уверял, что относится к нему с тем большей теплотой, чем чаще они встречаются. Страхов убеждал, что даже если Толстой ничего больше не напишет, он все равно останется автором самого глубокого и самобытного произведения русской литературы, и когда Российская империя прекратит свое существование, другие народы сумеют почувствовать то, что испытывал русский при чтении «Войны и мира». Заявлял, что вряд ли найдется человек, который любит и понимает писателя так, как он, что Ясная Поляна его мекка.
Лев Николаевич не всегда разделял взгляды Страхова. Тот недавно опубликовал философский труд, в котором говорил, что человек – создание самое совершенное в природе, центр мироздания. Толстой возражал, что зоологическое превосходство человека относительно, так как существует оно с точки зрения самого человека, что, по его мнению, и мушку можно считать вершиной творения. Не мог согласиться и с мыслью Страхова, что человек обладает органическим превосходством, а потому призван преуспеть. Человек приходит в мир, полагал Толстой, чтобы попытаться возвысить свою душу подчинением моральным законам, исповедуя великую религию (христианство или буддизм) и проповедуя добро.
Несомненно под влиянием этих размышлений Лев Николаевич решил вернуться к педагогической деятельности, которую оставил в 1863 году. Еще в 1868-м он встретил в Москве американского консула Скайлера, который рассказал о методиках обучения в его стране и подарил книгу для чтения, используемую в школах. Вдохновленный ею, Толстой с 1870 по 1872 год работал над своей «Азбукой». Этот почти 800-страничный труд разделен был на четыре части и включал двести простых для понимания рассказов: историй о собаках автора, адаптированных китайских и персидских сказок, переводов басен Эзопа, народных сказаний, эпизодов из «Отверженных» и выдержек из Плутарха. В дополнение к «литературной» части Толстой предлагал новую методику обучения арифметике. Он увлекся астрономией и проводил ночи, наблюдая за звездами. Огромная работа отнимала все силы. «Если будет какое-то достоинство в статьях „Азбуки“, то оно будет заключаться в простоте и ясности рисунка и штриха, то есть языка»,[438] – вот его мнение, изложенное в письме Страхову. Александрин Толстой Лев Николаевич признавался: «Гордые мечты мои об этой „Азбуке“ вот какие: по этой „Азбуке“ только будут учиться два поколения русских всех детей от царских до мужицких, и первые впечатления поэтические получат из нее, и что, написав эту „Азбуку“, мне можно будет спокойно умереть».[439] Страхов из дружеского расположения согласился взять на себя корректуру гранок. Толстой рассчитывал на доход от издания книги, необходимый для обеспечения семьи и приобретения земель, и одновременно опасался, что его труд, столь отличный от принятых методик обучения, вызовет раздражение профессиональных педагогов. Продажа менее 36 000 экземпляров в течение года казалась ему финансовым крахом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
