— Я пью только по праздникам, — ухмыльнулся конвоир, возвращая бутылку.
Майкл спрятал бутылку.
— А что сегодня за праздник? — спросил он. — Рождество?
— А ты ничего не слышал?
— О чем?
— Сегодня мы высадили десант. Сегодня день вторжения, братец, разве ты не рад, что ты здесь?
— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Майкл.
— Сегодня по радио выступал Эйзенхауэр. Я слушал его речь. Он сказал, что мы освобождаем лягушатников.
— Я еще вчера почувствовал, что что-то случилось, — сказал один из заключенных, маленький, задумчивый человечек, осужденный на тридцать лет за то, что в ротной канцелярии ударом кулака сбил с ног своего лейтенанта. — Вчера меня вдруг обещали помиловать и уволить из армии с хорошей характеристикой, если я вернусь в пехоту.
— Что же ты им ответил? — заинтересовался Фансток.
— Черта с два, — сказал я им, — с вашей хорошей характеристикой уволишься, пожалуй, прямо на военное кладбище.
— Заткни глотку, — лениво сказал конвоир, — и берись-ка за тачку. Уайтэкр, еще один глоток ради праздничка.
— Мне нечего праздновать, — возразил Майкл, пытаясь спасти свой джин.
— Не будь неблагодарным, — не отставал конвоир. — Ты здесь в целости и сохранности, а мог бы лежать где-нибудь на берегу с осколком в заднице. Тебе очень даже есть что праздновать. — Он протянул руку. Майкл подал ему бутылку.
— Этот джин, — сказал Майкл, — стоил мне два фунта за пинту.
Конвоир ухмыльнулся.
— Тебя надули, — сказал он. Он пил большими глотками. Оба заключенных смотрели на него жадными, горящими глазами. Наконец конвоир отдал Майклу бутылку. Майкл тоже выпил по случаю праздника и сразу почувствовал, как его охватила сладкая волна жалости к самому себе. Он холодно взглянул на заключенных и убрал бутылку.
— Ну, — сказал Фансток, — надо думать, уж сегодня старина Рузвельт должен быть доволен: наконец-то он начал воевать и успел погубить немало американцев.
— Я готов держать пари, — сказал конвоир, — что на радостях он выскочил из своей коляски и пустился в пляс по Белому дому.
— Я слышал, — сказал Фансток, — что в день, когда он объявил войну Германии, он устроил в Белом доме большой банкет с индюшками и французским вином, а после банкета они раскладывали друг друга прямо на столах.
Майкл глубоко вздохнул.
— Германия первая объявила войну Соединенным Штатам, — сказал он, — мне на это наплевать, но дело было именно так.
— Уайтэкр — коммунист из Нью-Йорка, — сообщил Фансток конвоиру. — Он без ума от Рузвельта.
— Ни от кого я не без ума, — сказала Майкл, — но Германия первая объявила нам войну, и Италия тоже. Это было через два дня после Пирл-Харбора[82].
— Пусть скажут ребята, — сказал Фансток. Он повернулся к конвоиру и заключенным. — Ну-ка вправьте мозги моему приятелю.
— Мы начали войну, — сказал конвоир. — Мы объявили войну. Для меня это ясно, как день.
— А вы как думаете, ребята? — обратился Фансток к заключенным.
Оба утвердительно кивнули.
— Мы объявили им войну, — сказал солдат, которому предлагали увольнение с хорошей характеристикой, если он согласится пойти в пехоту.
— Точно, — сказал другой заключенный, который служил в военно-воздушных силах в Уэльсе, когда его уличили в подделке чеков.
— Ну посмотри, — сказал Фансток. — Четверо против одного, Уайтэкр. Решает большинство.
Майкл посмотрел на Фанстока пьяными глазами. И вдруг ему стало нестерпимо гадко это прыщавое, злобное, самодовольное лицо. «Только не сегодня, — как в тумане подумал Майкл, — только не в такой день, как сегодня».
— Ты невежественный, пустоголовый болван, — четко произнес Майкл вне себя от бешенства, — если ты еще раз раскроешь свою пасть, я убью тебя.
Фансток медленно пошевелил губами. Потом он с силой плюнул, и коричневая, мерзкая табачная жижа шлепнулась Майклу в лицо. Майкл бросился на Фанстока и два раза ударил его в лицо. Фансток упал, но тут же вскочил на ноги, держа в руке тяжелый обломок доски, на одном конце которого торчало три больших гвоздя. Он замахнулся на Майкла — Майкл бросился бежать. Конвоир и заключенные отступили в сторону, чтобы дать им место, и стали с интересом наблюдать.
Несмотря на свою полноту, Фансток бежал очень быстро и, догнав Майкла, ударил его по плечу. Майкл почувствовал, как острые гвозди вонзились ему в плечо, и рванулся в сторону. Потом он остановился, нагнулся и поднял с земли узкую доску. Но прежде чем он успел выпрямиться, Фансток нанес ему удар сбоку по голове. Майкл почувствовал, как гвозди, разрывая кожу, скользнули по скуле. Тогда он взмахнул доской и с силой ударил Фанстока по голове. Фансток, как-то странно склонившись набок, начал описывать круги вокруг Майкла. Он снова замахнулся, однако нерешительно, так что Майклу легко удалось увернуться, хотя ему становилось трудно рассчитывать расстояние, так как кровь застилала глаз. Он хладнокровно выжидал, и, когда Фансток вновь поднял свою доску, Майкл шагнул ему навстречу и размахнулся доской, как бейсбольной битой. Удар пришелся Фанстоку по шее и челюсти. Он опустился на четвереньки и стоял в такой позе, тупо уставившись на тонкий слой пыли, покрывавший голую землю вокруг наваленных досок.
— Прекрасно, — сказал конвоир. — Это был замечательный бой. Эй, вы, — сказал он, обращаясь к заключенным, — посадите-ка эту скотину.
Заключенные подошли к Фанстоку и посадили его, прислонив спиной к ящику. Фансток тупо смотрел на залитую солнцем голую землю; его ноги были вытянуты вперед. Он тяжело дышал, но уже успокоился.
Майкл отбросил в сторону свою доску и вынул носовой платок. Он приложил его к лицу, а когда отнял, с удивлением заметил большое кровавое пятно, отпечатавшееся на платке.
«Ранен, — подумал он, усмехнувшись, — ранен в день вторжения».
Конвоир, заметив в ста шагах офицера, появившегося из-за угла барака, быстро крикнул заключенным:
— Ну, ну, пошевеливайтесь.
— А вы лучше беритесь-ка за работу, — добавил он, обращаясь к Майклу и Фанстоку. — Сюда идет Веселый Джек.
Конвоир и заключенные быстро удалились, а Майкл смотрел на приближающегося офицера, прозванного Веселым Джеком за то, что он никогда не улыбался.
Майкл схватил Фанстока и поставил его на ноги. Потом вложил ему в руку молоток, и Фансток начал автоматически колотить по доскам. Майкл взял несколько досок, с деловым видом понес их на другой конец кучи и аккуратно сложил на землю. Затем он вернулся к Фанстоку и взял свой молоток. Когда подошел Веселый Джек, они громко и деловито стучали молотками. «Военный суд, — решил про себя Майкл, — военный суд, пять лет, пьянство на службе, драка, неповиновение и всякое такое».
— Что здесь происходит? — спросил Веселый Джек.
Майкл перестал стучать, прекратил работу и Фансток. Они повернулись и поглядели на лейтенанта.
— Ничего, сэр, — сказал Майкл, стараясь не раскрывать рот, чтобы лейтенант не почувствовал запаха вина.
— Вы что, дрались?
— Нет, сэр, — сказал Фансток, объединяясь с Майклом против общего врага.
— А откуда у тебя эта рана? — лейтенант указал на три свежие кровоточащие полосы на скуле Майкла.
— Я поскользнулся, сэр, — вежливо ответил Майкл.
Веселый Джек сердито скривил губы, и Майкл знал, что он думает: «Все они одинаковы, все они нас дурачат, нет такого солдата во всей этой проклятой армии, от которого можно услышать хоть слово правды».
— Фансток, — сказал Веселый Джек.
— Слушаю, сэр?
— Этот солдат говорит правду?
— Да, сэр. Он поскользнулся.
Веселый Джек с беспомощным бешенством огляделся вокруг.
— Если я узнаю, что вы врете… — Конец угрозы повис в воздухе. — Ладно, Уайтэкр, кончай. Там в канцелярии для тебя есть предписание. Тебя переводят. Пойди получи документы.
Он еще раз взглянул настоявших навытяжку солдат, повернулся и важно зашагал прочь.
Майкл смотрел на его удаляющуюся, ссутулившуюся спину.
— Ну берегись, сволочь, — сказал Фансток, — если ты еще раз попадешься мне на глаза, я тебя полосну бритвой.
— Очень рад был с тобой познакомиться, — весело сказал Майкл. — Смотри, надраивай котлы, чтобы блестели.
Он отбросил свой молоток и весело направился в канцелярию, похлопывая по заднему карману, где находилась бутылка, чтобы убедиться, что ее не видно.
Потом, с приказом о новом назначении в кармане и с аккуратной повязкой на щеке, Майкл начал укладывать свой ранец. Подполковник Пейвон жив, и Майкл должен немедленно явиться в Лондон в его распоряжение. Возясь с ранцем, Майкл все время прикладывался к бутылке и думал о том, что отныне он будет вести себя благоразумно, не будет вылезать вперед, не будет рисковать, не будет ничего принимать близко к сердцу. «Выжить, — думал он, — выжить — вот единственный урок, который я пока что извлек из жизни».
