– Чо меньжуешься, черножопый? Ходи веселей! – И, тоже заметив Ирину Сергеевну, поперхнулся на полуслове и закончил растерянно: – Здра-а-сте…
Где-то за спинами диковатой, взъерошенной троицы маячил мрачный, с насупленными бровями Самохин.
– Вот, Ира, видишь! – победно указал на кавказца Новокрещенов. – Считай теперь, что Славик твой на свободе.
Ирина Сергеевна таращилась во все глаза, не понимая смысла происходящего.
– Ванька! В подпол его! – скомандовал Новокрещенов.
Ванька расторопно прошел в дальний угол комнатки, задрал облысевший половичок и, нащупав вбитое в половицу кольцо, поднял крышку погребного люка. Указал на темный провал кавказцу:
– Полезай!
Тот мялся нерешительно, поводя плечами, словно пытаясь освободить связанные за спиной руки, смотрел по сторонам. Остановив взгляд на Ирине Сергеевне, скорбно опустил глаза.
Ванька схватил его за шиворот черной застиранной рубахи, толкнул к подполу:
– Лезь давай, пока я тебя туда вниз башкой не спихнул!
Кавказец осторожно опустил ногу, нащупал невидимую ступеньку лестницы, опять затравленно оглянулся.
– Не дрейфь, душман! Наших-то в таких зинданах годами держите. И ты посидишь, ни хрена с тобой не сделается! – напутствовал его Ванька, бесцеремонно толкая ногой в поясницу. С испуганным вскриком «вах!» кавказец шагнул во тьму, исчез, а бравый Ванька громыхнул, захлопнув, крышкой, шустро постелил на место плешивый половичок и, кряхтя, подтянул обшарпанный шифоньер, придавил его ножками затвор лаза
– Ах, попалась птичка… Стой, не уйдешь из сети! – с чувством продекламировал Новокрещенов и обратился к присутствующим: – Присаживайтесь, друзья, можно вот сюда, на койку. У меня тесновато… Как говорится, от трудов праведных не наживешь палат каменных.
– Что здесь происходит? – спросила, придя в себя от испуга, дрогнувшим голосом Ирина Сергеевна.
– Садись, Ира, – снисходительно, с ноткой нелепого самодовольства в голосе, кивнул Новокрещенов. – Все расскажем, дай срок.
– Срок нам прокурор даст. И не маленький, – буркнул, опускаясь на табурет, Самохин.
– Тьфу-тьфу, гражданин майор, – притворно испугавшись, замахал руками Ванька. – Не к ночи будь помянут!
– Снявши голову, по волосам не плачут, – обернувшись к Ирине Сергеевне, Новокрещенов объявил торжественно: – Ты, Ира, присутствуешь при завершении первого этапа операции, конечной целью которой является освобождение из плена Славика. В нашем распоряжении оказался, так сказать, объект обмена, за который чеченцы непременно вернут тебе сына.
– Теперь мы им условия диктовать будем! – встрял Ванька
– Я не понимаю, – покачала головой Ирина Сергеевна и посмотрела на Самохина. Тот сидел угрюмо, уставясь на носки своих пыльных коричневых ботинок, явно форменных, которые в сочетании со светлыми гражданскими брюками как-то особенно подчеркивали сиротливую стариковскую бедность владельца.
– Да все ясно как божий день, – витийствовал Новокрещенов. – Завтра же Ванька по своим каналам выйдет на летчиков. У нас тут военно-транспортная авиадивизия стоит, их самолеты чуть ли не каждый день в Чечню с грузами летают; закинут они туда письмецо…
– Не затеряется? Уж больно адресок ненадежен, – засомневался Самохин.
– Да найдут они, кого нужно, – беззаботно заметил Ванька. – Там специальный рынок есть, ну… где заложников продают и меняют. Побазарят, с кем надо… У меня прапор-летун знакомый, мы с ним столько авиционного спирту выжрали… Най-ду-ут! – и добавил кровожадно: – надо бы чечику одно ухо отрезать. И к письму приложить – для убедительности.
– Тьфу ты! – досадливо поморщился Самохин.
– А че?! – возмутился Ванька. – Они-то над нашими, как изгалялись! Я-то на трупы бойцов насмотрелся… У нас в разведроте контрактник был, Леха, казачок кубанский. Он убитым чечикам по одному уху отрезал – боевой счет вел. Так у него на шее бусы из двадцати штук висели. И, главное, не портились, не воняли, уши-то. Вялились, как вобла. Мы с пацанами смеялись – ты, мол, засаливаешь их, что ли…
– Все! Без подробностей! – предостерегающе поднял руку Новокрещенов и объяснил побелевшей Ирине Сергеевне: – Шутит он. – И рыкнул на Ваньку: – Думай, что при женщине говоришь!
– А че! – возмутился Ванька. – Мы-то своего пальцем не тронули! Подумаешь, посидит в погребе, с Лариской познакомится. Все веселей, вдвоем-то!
– У вас там… еще и женщина? – в испуге округлила глаза Ирина Сергеевна.
– Да не-е… – осклабился Ванька. – Лариска – это крыса. В подполе живет. Огромная такая, жирная… Я на нее капкан ставил – не идет. Умная, тварь. Ну ничего, теперь и она сгодится – чечика охранять.
– Ладно, мужики, кончаем разговоры. Что сделано, то сделано. Завтра встречаемся, как договорились, – Самохин, повернувшись к Ирине Сергеевне, предложил: – Давайте я вас провожу. По пути ведь.
Ирина Сергеевна, покосившись на то место, где под полом сидел чеченец, встала, думая с ужасом: «Неужто и Славик мой в таком подполе сидит?»
Глава 16
Рано утром Ванька помчался на военный аэродром, чтобы договориться о переправке письма в Чечню, а Новокрещенов собрался нанести визит чудесному доктору Кукшину, окопавшемуся в «Исцелении».
В этот раз он не стал маскироваться под «нового русского», но по причине деликатности предстоящей миссии одевался тщательно, придирчиво разглядывая свое отражение в ртутном озерце старинного зеркала, сознавая с удовлетворением, что с недавних пор собственное отражение нравится ему все больше.
Запертого в подполе пленника оставлять без присмотра не опасались. Люк закрыли снаружи на железный засов, а сверху придавили тяжелым шифоньером. Кричать, звать на помощь тоже бесполезно – крышка и половичок надежно глушили звуки. Да и вряд ли чеченец решится поднимать шум. Он, кажется, так и не понял, что с ним произошло и почему он внезапно попал из зоны вначале в больницу, а потом в темный подвал.
Накануне, с наступлением вечера, Ванька, посвечивая фонариком, спустился к нему, развязал руки и, продемонстрировав для убедительности револьвер, пообещал прострелить голову, если пленный зашебуршится. После чего передал чеченцу пластиковую бутылку с водой, буханку темного дарницкого хлеба, присовокупив к ней огромную сочную луковицу с кулечком соли.
– Ты его, как папа Карло Буратино кормишь, луковкой-то, – съехидничал Новокрещенов и, заметив Ванькино недоумение, пояснил: – Ну, помнишь сказку такую? Про Буратино. Там папа деревянного мальчика луковицей кормил…
Ванька пожал плечами обиженно:
– Я книжек отродясь не читал. А хлеб да сало с луком – мировой сухпай. Свинины чечику как мусульманину не полагается, так что пусть хлеб с луком хряпает. Там сплошные витамины. Они-то, ребята рассказывали, нашим пленным и такой шамовки не дают. Пока с голоду не сдохнет, а там поглядим. Я ему разносолы готовить не собираюсь, – и, запирая узника на ночь, наказал внятно: – Сиди, гнида, молча. Вякнешь – спущусь и язык отрежу.
С тех пор из подпола не доносилось ни звука, и Новокрещенов с легким сердцем собирался на встречу с «целителем».
Удача наконец обернулась к нему сияющим победно ликом. Операция по изыманию чечика вначале из колонии, а потом и из больницы прошла как по маслу. Федькино имя легко открывало любые, даже самые неприступные, двери.
Утром в понедельник конвой доставил ничего не понимающего заключенного в больницу. Весь этот и следующий день вокруг него хлопотали заботливые доктора. Брали анализы, просвечивали рентгеновскими лучами, придирчиво просматривали его нутро на экране мониторов суперсовременных компьютерных томографов, кивали сочувственно над змеистыми лентами кардиограмм. Новокрещенов, натянув белый халат, со свойским видом прохаживался здесь же, косясь на арестантскую палату и двух охранявших ее сонных, замороченных больничной суетой «сверчков»-конвоиров.
Через пару дней где-то там, в недостижимых для простого смертного медицинских верхах, состоялся консилиум, и умудренный полувековым клиническим опытом профессор-онколог, просмотрев кипу бумаг с результатами обследования пациента, собственноручно вписал в его историю болезни не оставлявший надежд страшный диагноз. А через два дня была подготовлена документация на предмет досрочного освобождения из мест лишения свободы безнадежно больного осужденного Исы Асламбекова.
Судя по заключению врачебной комиссии, он был настолько болен, что не мог прибыть на заседание суда. И решение об освобождении состоялось в его отсутствии. После чего приехал колонийский офицер и, предъявив «сверчкам» подписанную судьей и проштампованную гербовыми печатями бумагу, снял конвой, предоставив освобожденного с этой минуты его незавидной участи умирающего.
