— Питер, — проговорила внезапно матушка. — Я потеряла твой медальон. Ничего не могла поделать.
— Неважно, не думай об этом, — отозвался я.
— Для меня важно. Я только об этом и думаю. Но я не осмелилась туда вернуться.
Встречный заметил:
— Она еле держится на ногах. Это ваша матушка?
Я кивнул.
Он указал в ту сторону, откуда шел.
— Идите до конца этой улицы, потом повернете на Хол-борн. Через два шага свернете на Или-Плейс, слева, между домами, увидите проход. А что вам там нужно?
— Сухое местечко, чтобы матушке переночевать, за пенни или два. Найдется там такое?
— Почему бы и нет. Кто хозяин тех домов, никому не ведомо, но за плату вас кто-нибудь впустит, уж будьте уверены.
— Я боялась твоего отца, — не замолкала матушка.
Прохожий сочувственно покачал головой.
— Похоже, у хозяина вашего нрав не из легких? А друзей у вас разве нет? И за душой ничего?
— Друзей никого, да и пенсов раз-два и обчелся, — ответил я.
— Похоже, гроза собирается. У вашей матушки вид совсем больной, у вас в приходе ее наверняка возьмут на несколько дней в лазарет или в работный дом. Не хотите туда пойти?
— Нет, она боится.
— Тогда ваша последняя надежда — Митра-Корт. Но место это нехорошее. Никому нельзя верить. — Он сунул руку в карман. — Я без работы, да и семью кормить надо, но вам, вижу, хуже приходится.
Он вынул из кармана пенни и задумчиво на него уставился. Быстро достал еще один, втиснул мне в ладонь и поспешно зашагал прочь.
Матушка ничего этого не видела. Все время поглаживая мой обтрепанный воротник, она изучала меня таким пристальным взором, что мне было не по себе.
— Почему у тебя такая рваная накидка, Питер? И откуда эта кровь?
Накидка была точно рваная, но крови на ней не было. Я осторожно отвел ее руку.
— Пойдем, — сказал я. — Нам туда.
Мы пошли дальше, и она вкрадчиво спросила:
— Ты не оставишь меня больше, да, Питер?
— Нет, — отозвался я. — Никогда.
— Теперь ты возьмешь меня домой? Твой отец не разворчится? Вы ведь с ним поругались не всерьез?
Решив, что лучше будет ей поддакивать, я сказал:
— Да. Мы идем домой.
Ветер вновь начал крепчать; мы двигались в указанном направлении и с Или-Плейс свернули в узкий зловонный проулок, где путь нам то и дело загораживали деревянные, гнилые на вид опоры, прислонявшиеся к домам словно в поисках поддержки.
Матушка робко спросила:
— Ты уверен, Питер, что мы не заблудились? Я не помню этого места.
— Да-да, идем.
Трущоба включала в себя три-четыре ветхих здания, некогда составлявшие часть дворца епископа Или; все остальное, за исключением старинной часовни на севере, было снесено при строительстве площади Или-Плейс; над аркой в конце проулка все еще был виден поблекший епископский герб: ключ и митра.
Подняв глаза, матушка воскликнула с улыбкой:
— А, это дворик у Нортумберленд-Хауса, правда? Вспомнив, как она узнала улицы вокруг Чаринг-Кросс, где стояло это внушительное здание, я кивнул. Должно быть, дом ее отца располагался где-то поблизости.
По стенам зданий стекала вода из переполненных водосточных желобов, на площади, где пониже, образовалось озеро, которое пришлось переходить вброд. Обогнув мусорную кучу, которая загораживала дорогу, мы вошли в один из домов. Мимо сорванной с петель двери направились в темный холл. Я тронул первую же дверь, она почти сразу же открылась, на пороге появился хмурый мужчина и поглядел на нас сверху вниз. Через его плечо я заметил других мужчин; сидя у огня, они встревоженно обернулись.
— Мы ищем пристанище, — сказал я.
Дернув подбородком, незнакомец указал, чтобы мы шли вверх, дверь захлопнулась.
Я взял матушку за руку, и мы стали карабкаться по лестнице. В потемках это было небезопасно, так как лестница прогнила и местами развалилась. На втором этаже я обошел все двери и услышал в ответ только ругательства. Наконец, на третьем этаже, небритый, пахнувший дешевым джином мужчина проговорил из-за полуоткрытой двери:
— Есть тут угол. У Пьянчужки Лиззи. За ночь с каждого по пенни.
Я дал ему две монеты, и он посторонился. Прежде всего меня поразила густая вонь. Комната была большая, но потолок низкий, пересеченный тяжелыми балками с остатками замысловатой лепнины. Лепнина отсырела, покрылась желтыми пятнами, в одном углу плафон и вовсе обрушился. Освещения не было, кроме единственной свечи с фитилем из ситника, которая горела у камина; в ее слабом свете я разглядел дюжину с лишним людей, сидевших на полу группами по три-четыре, так что свободного места почти не оставалось.
Вблизи камина, где едва-едва теплился огонек, располагалась компания из трех женщин, одного мужчины и нескольких спящих ребятишек. В середине комнаты лежали на соломе мужчина и женщина, в углу у окон (одно было закрыто поломанными ставнями, разбитые панели другого были заткнуты тряпками и бумагой) ютилась одинокая старуха. Распорядитель, впустивший нас, присоединился к троим мужчинам, которые выпивали в противоположном углу.
Я повел матушку туда, куда указал распорядитель: почти в самое то место, где осыпался потолок.
Оглядевшись, матушка произнесла:
— Какая благодать — вернуться в свою любимую комнату.
Конечно, у нас не было ничего: ни матраса, ни подушки, ни одеял, ни даже сухого платья, чтобы переодеться, но я стал уговаривать ее, чтобы она легла на голый пол. Он был грязный, но, по крайней мере, сухой. Но матушка меня не слушала, ведя оживленный разговор с воображаемыми собеседниками.
Старуха, заметив нас, захромала со свечой в руке нам навстречу. От нее разило одновременно дешевым спиртным и грязью. Угадать ее возраст было невозможно: нос почти смыкался с острым подбородком, на лицо падали в изобилии седые космы, одежда напоминала груду грязного белья.
Взгляд ее остановился на моей матери, которая, улыбаясь и смеясь, поглаживала мою курточку.
— Питер, дорогой, мне снился такой дурацкий сон. Ты будешь смеяться, когда услышишь. Но он такой жуткий, что не до смеха.
— Ну как, мои хорошие? — спросила старуха.
Матушка улыбнулась ей, и она сказала:
— Старая Лиззи о вас позаботится. От кого же это вы сбежали, что вас сюда занесло? От отца или мужа?
— От отца и мужа! — бессмысленно повторила матушка. — Отец, дорогой, вижу, ты здесь устроил все по-прежнему.
— У вас свадебное путешествие? — не унималась старуха. — Сегодня обвенчались?
— Да-да, сегодня я вышла замуж, — воскликнула матушка.
Старушенция, ухмыляясь, приблизила свечу ко мне:
— А это ваш распрекрасный молодой женишок? — Она с хихиканьем отпрянула. — Да ведь это мальчонка! Вы, никак, дурачите старую Лиззи? Фи, противная, — со старческим кокетством воскликнула она. — Так дразнить старую Лиззи. — Беззубо улыбаясь, она склонилась к самому матушкиному лицу: — Ага, знаю-знаю. Старую Лиззи не проведешь! — Она многозначительно фыркнула. — Проводите время в свое удовольствие, так ведь, лапочка?
Мать ответила непонимающим взглядом.
— И уж наверное, джентльмен не оставил вас без подарочка, а? Нет ли чем поделиться со старой Лиззи?
Я потянул старуху за рукав.
— Оставьте ее. Она нездорова.
Улыбка сползла с лица старухи.
— Это ваша матушка?
Я кивнул.
— Бедняжка. На вид совсем плохая. Но старая Лиззи о ней позаботится.
Он заковыляла прочь и вскоре вернулась с двумя рваными одеялами и грудой тряпок. Одно одеяло я постелил на полу, чтобы матушке было куда положить голову, а другим укрыл ей плечи, после чего уговорил ее сесть, но лечь она отказывалась, продолжая оживленный разговор с воображаемыми собеседниками.
— Ей нужно поесть, — шепнул я.
Старуха пожала плечами:
— У старой Лиззи ничего нет. — Она взглянула на компанию у камина. — Но она попросит.
Направившись туда, она стала что-то показывать им знаками, а потом махнула мне, чтоб я подошел. Это были ирландцы, по-английски они не говорили. Одна женщина была глубокая старуха; она сидела с серьезным видом, держа в углу рта незажженную трубку, и воображала, наверное, что находится у себя в избушке. Две другие женщины пошептались на гэльском, старшая протянула мне кусок хлеба и чашечку молока и отказалась от пенни, который я ей предложил.
Не вняв моим уговорам, матушка сделала всего один-два глотка; она непрестанно говорила сама с собой, обращалась и ко мне, но принимала меня за кого-то другого.
Она вгляделась в меня:
— Папа, дорогой, это и правда ты? Мне было так страшно. Разреши мне остаться здесь на ночь.
Тем временем ветер все усиливался, и вот в окно забарабанили, как камешки, первые капли дождя. Мне вспомнилось, как много раз зимними ночами я прислушивался в своей спаленке в Мелторпе к завываниям бури, и как матушка приходила иногда меня успокоить.
